— Я что? Я безоружный проводник, — усмехнулся Артем. — Это все они вот, ребята.
— А тень ваша, тень!
— Ну разве что тень. Гуляйбабка вскрыл четвертое письмо:
— А вот что думает один из тех, кто не боится теней. Он пишет: 'Дорогой папа! Радуйся и танцуй. Мы одерживаем победу за победой. Прочесывая Брянские леса, мы спалили уже тридцать семь деревень. Вчера к этому счету добавили еще восемь — Липово, Першено, Дорожово, Ромашево, Васильевка, Денисовка, Николаевка, Ляды. О, если б ты видел, папа, как красиво горели дома партизан! Мы умирали со смеху и здорово погрелись у гигантских костров. Работы у нас еще много. Мы стараемся не оставить в лесах ни одной деревни, ни одного дома. В селе Липове местные жители просили нас не трогать один дом для детей. Но мы выбросили этих детей на снег, как щенят, а дом подпалили. За проявленную храбрость мне, папа, вручили Железный крест. Я в восторге! Я на крыльях ангела! Пылающий факел в моих твердых руках. Я готов подпалить весь мир! До свидания. Ждите от меня новых побед!'
Гуляйбабка скомкал письмо и бросил в костер.
— Подпаливать мир этому оберу не придется. Как гласит внизу приписка окопных друзей, обер- лейтенант Крах во время ночлега в деревне убит долбнёю.
— Аминь убиенному! Слава долбне! — зашумели партизаны. — Кто же это постарался укокошить обера?
— А это, брянцы, вам лучше знать. Я гость, — сказал Гуляйбабка и взял из мешка еще один конверт. — Вашему вниманию предлагается письмо… Нет, извиняюсь, не письмо. Тут прямо сказано: «Завещание». Итак, завещание фельдфебеля пятой пехотной роты сто пятого пехотного полка Фрица Карке, разжалованного за какую-то провинность в рядовые и сосланного в штрафной батальон. 'Через час я, национальный герой Германии, кавалер двух Железных крестов и двух медалей 'За зимовку в России', отправляюсь в сто первое «победное» наступление на дзот, перед которым уже одержали «победу» семь наших рот. Сто побед принесли мне осколок в зад, потерю любимой супруги (она удрала со штурмовиком) и тяжкую коросту, от которой я, национальный герой, чешусь день и ночь и вспоминаю добрым словом фюрера. Предстоящая сто первая «победа», чувствую сердцем, приведет меня к окончательной «победе», именуемой могилой.
Покидая белый свет, милую мне Германию и отправляясь с помощью фюрера в царство вечной ночи, я, национальный герой Фриц Карке, завещаю всем парням и девушкам Германии: Первое. Послать к бельгийской кобыле под хвост всех, кто затевает войны за чужие земли. Не оставляйте свои первые ночи для штурмовиков! Второе. Свое несметное «богатство», нажитое мной на войне, а именно: вшей, блох и коросту, я завещаю нашему мудрому Адольфу Гитлеру. Да чешется он сукин сын — и в могиле. Позор слепцам! Слава прозревшим!'
Комиссар Бондаренко, взяв у Гуляйбабки письмо, обратился к партизанам:
— Я думаю, товарищи, это письмо нам надо размножить и распространить по всему фронту. Пусть солдаты рейха читают исповедь своего собрата и думают: 'А надо ли им идти в сто первое «победное» наступление?' Кто за это предложение?
Руки, шапки, буденовки, автоматы, винтовки взметнулись над головами. Дед Артем поднял пылающую головешку: так тому и быть!
Комиссар подозвал Гуляйбабку:
— Иван Алексеич, вас приглашает генерал.
17. СВАДЬБА В ПОЛИЦИИ
— Гей, Прохор Силыч!
— Слушаю вас, сударь.
— Резвую тройку в сани да кнут повеселей.
Прохор Силыч одернул под витым ремнем меховую поддевку:
— Значит, едем. Давно бы пора, а то кони застоялись. Все сидим да сидим…
Он нахлобучил на уши шапку, сунул за пояс кнут, снял с теплых кирпичей обогрейки овчинные рукавицы, спросил:
— А далеко ли едем, сударь?
— В загс, Прохор Силыч. В полицейский загс.
— Батюшки! Ай женитесь, что ль?
— Да, женюсь, Прохор Силыч! Конец холостяцкому житью.
— Но, позвольте, у вас же есть невеста. Марийка!
— Другую нашел, — Гуляйбабка взглянул на распахнувшуюся дверь. — Да вот и она.
В землянку, пропустив впереди себя робкую молоденькую девушку в белой шубейке, с короткой до плеч фатой на голове, вошел генерал Емлютин. Будто назло трескучему морозу, он был в солдатской гимнастерке, на которой поблескивала Золотая Звезда Героя. Емлютин подвел девушку к Гуляйбабке и, держа ее за плечи, сказал:
— Принимай, Иван Алексеич. Самую лучшую девушку Брянщины, самую отважную партизанку доверяем тебе. Береги ее. Именем крестного отца прошу!
Гуляйбабке надлежало что-то сказать на эти слова, вроде «постараюсь», 'буду беречь', или хотя бы успокоить, дескать, ничего не случится, что все будет хорошо, но он стоял онемело. Он точно ослеп от такой чистой красоты. Перед ним стояла нежная, светлая мартовская «березка» в белом пушистом снегу, уже отогретая вешним солнцем и робко смотревшая на мир своими синими, как небо, глазами. Как она похожа на Марийку! И волосы, и губы, и ямочки на щеках — все, как у Марийки. Только Марийку он не видел в свадебной фате. Такой ли она была б, когда поехали бы регистрироваться в Хмельки? Всего лишь пять часов не хватило до этих светлых минут. Ах, Марийка, Марийка! Как ты там ходишь с кровавыми мозолями? Где, в каком лесу звучит в эфире твой голосок:
'Я — «Ромашка», я — «Ромашка»! Отвечай'.
— Что молчите, Иван Алексеич? — окликнул Емлютин. — Ай не по нраву невеста наша?
— Нет, нет, что вы! Невеста — лучше не сыскать. Я о другом подумал… Размечтался, короче говоря.
Генерал знал, что у смоленского гостя осталась в Полесье необвенчанная жена. Он понял тоску души его и поспешил покинуть землянку.
— Ну, вы тут побеседуйте наедине — и в путь. Желаю удач! — Он тронул девчонку за плечи, слегка тряхнул ее, как бы говоря: 'Держись, дочка, не робей!' — и вышел.
Гуляйбабка испытующе глянул девушке в глаза:
— Вы знаете, куда мы едем?
— Да, знаю, — тихо сказала она. — Мы едем расписываться. В полицию.
— А вы знаете своего жениха?
— Да, знаю. Он стоит передо мной.
— Простите, как вас звать?
— Валя.
— А ты знаешь, Валя, тебе могут задать в полиции вопрос: 'Любишь ли ты своего жениха?' Что ты скажешь на это?
— Я скажу «да».
— Но ведь опытный полицай может заметить в твоих глазах фальшь.
— А у меня не будет фальши.
— Как не будет? Ты что, артистка? Умеешь перевоплощаться?
— Я уже давно.
— Что давно?
Валя покраснела. Густые красивые ресницы ее опустились.
— Что ж ты молчишь? — спросил Гуляйбабка, не дождавшись ответа.
— У меня нет ее.
