прежде чем слово сказать, надо язык привязать. Уж если на совесть, то наш брат солдат — самый счастливейший человек. Сколько утренних зорь он встретит за службу свою! Сколько раз увидит, как солнце над землей встает! И вовсе он не тот бедный Макар, на которого все шишки валятся, а богач! Самые чистые росы — его. Самый свежий воздух — его. Самые первые песни пернатых — его. Самое дивное небо — тоже его. И коль обкрадывают кого, так это только того, кто дрыхнет до обеда и тюфяком встает.
— Истина. Истина глаголет вашими устами, — подтвердил отец Ахтыро-Волынский. — Кто рано встает, тому бог дает.
— Не бог дает, а человек сам берет, — внес поправку Гуляйбабка. — Как говорится, пока лежебока храпел, работящий все сделать успел. Да я бы за один только петушиный крик с чертом вместе с постели вставал.
— Нет теперь тех петухов, что на зорях пели. Всех фрицы поели, — вставил реплику молодой солдат.
— Не ной, как комар над ухом, — обернулся на голос Гуляйбабка. — Будут вам и петух и куры. А что касается сна про девчонку, то сказал бы тебе, паренек, да жаль, что отец священник рядом.
— Коль бухнули в один колокол, то бейте и в остальные, — хлебая с присвистом чай, отозвался священник. — Ничто земное мне не чуждо.
— Мой звон только для холостяков, — сказал Гуляйбабка. — Пусть тот, кто вздумает выбирать невест, также воспользуется зарей.
— А почему? Почему зарей-то? — раздались голоса.
— А потому, что в это время они выходят без краски, без замазки, в натуральном виде. Рассказал бы вам про случай один, да не смею хлеб у других отбивать. Давайте договоримся так. На каждом привале один час изучаем немецкий язык. Другой — отводим смеху. Выступать по алфавиту. Каждый рассказывает какую-либо самую веселую историю из своей жизни. Повторяю. Из своей, а не из бабушкиной. Тем самым, мы убьем сразу по два зайца. У приунывших будем разгонять хандру и побольше узнаем друг о друге. Согласны?
— Согласны! Все «за». Даешь смехочас!
— Отлично! Принимается. Не будем раскачивать быку хвост, он у него и так качается. Начнем сейчас же. У кого из вас фамилия с буквы А? — Гуляйбабка бросил взгляд на отца Ахтыро-Волынского. Тот пожал плечами:
— Не смею перечить воле людской. Да простит Христос, — он перекрестился, отмахнув заодно комаров, и начал: — А было сие сотворенье под крещение Христово, в ту пору, когда мне ошнадцатый пошел. Дает мне как-то матушка моя один гривен, бутыль и говорит: 'Пойдешь, Афоня, в соседнее село во храм, поставишь Николаю-чудотворцу свечку и наберешь святой водицы'. — 'Пойду, говорю, мамань. Наберу, говорю, и непременно поставлю', а самого аж кинуло в жар: 'Как же я пойду из села куда-то на ночь, коли меня моя возжеланная — дочь дьячка — ждет? Да отлучись я не только на ночь, а на малую малость, как ее тут же за амбар уведут'. А скажу вам, братья, было кого уводить. Мне ноне архигрешно описывать все ее бесподобные прелести: полные ножки там, округления прочих мест… Я позволю сказать лишь одно. Возжеланная Ольга моя была отменно хороша. Я по ней, окаянной, с ума сходил.
— А она по вас? Как она?
— Если б замечал подобное, опаски б не имел, — ответил священник. — А так душой весь исходил. Как оставить ангелицу одну, коли за ней соблазников, яко за волчицей в рождественский мороз. Ну, сунул я бутыль под забор в лопухи и на крылечко к ней — моей бесподобной. До третьих петухов богохульных соблазнителей палкой отгонял, до той самой поры, пока опочивать не отошла. А я тем часом бутыль в руки и к речке. Зачерпнул там воды и тихонько домой: 'Получай, мамань, святую водичку. Из священного чана набрал'. — 'Спасибо, ответствует, — Афонюшка. Спасибо, детка моя. Ложись спать. Небось эвон как уморился'. Лег я и давай святых молить, чтоб вода не протухла. Всех святых и угодников вспомнил. Одного, анафема, забыл — апостола Павла. Он-то на меня и возгневался. Встала утром матушка, взяла бутыль, чтоб избу опрыскать, а там о пресвятая богородица! — жук плавает. Форменный из речки жук. Мать за веник. Я на колени. Крещусь, молюсь: 'Из святого чана, мол, брал, собственноручно, а откуда жук мерзкий взялся, сном и духом не чую. Может, в шутку подкинул кто'. Поверила матушка, с миром отпустила. А вскорости и пасха подошла. Матушка кулич мне в руки, пяток крашеных яичек: 'Ступай-ка, Афонюшка, со старушками, освяти. Да Николаю-угодничку поставить свечку не забудь'. — 'Освящу и не забуду, мамань', — отвечаю, а сам чуть серым волком не взвыл. 'Да как же я пойду, коли бесподобная Ольга перед очми стоит?' Взял я кулич и туда ж, под забор, в божьи лопухи. Да простит всевышний! Не терять же возжеланную из-за кулича.
— Мудро, батюшка! Правильно решили, — одобрительно загудели вокруг. Живой кулич куда вкусней! Поп отмахнулся рукавом:
— Да цыц, ты. Не богохульствуй. Внемли, что дале было.
— Внемлем, батюшка. Внемлем.
— А дале пришел сей раб божий к дьячку на крыльцо, а бесподобной и след остыл. Только запах духов да черемух преогромное охапище на той лавке, где восседала. Увели, анафемы! Экое сокровище вырвали из рук! Кинулся я к речке в черемушные кусты ее искать — свою возжеланную. Туда бегу, сюда, ухом к земле припадаю, очи деру, ан шиш тебе. Будто нечистый ее проглотил. А тут еще крапива. Обстрикался весь, спасу нет, руки зудят, лицо тоже. Э-э да сгинь она, пропади с бесподобностыо своей! Вылез я из болота и к забору, где кулич спрятал. Домой пора. Божьи старушки из храма идут. Матушка и братья со священным куличом ждут.
— Правильно, батюшка! — выкрикнул все тот же голосок. — Я бы тоже по Волге-матушке ее послал.
— Помолчи, не сбивай. Поставь на чеку язык.
— Ставлю, батя. Уже на предохранителе стоит. Священник поймал согнутой в совок ладонью летавшего перед носом настырного комара, смял его, бросил под ноги, зло плюнул:
— Тьфу, анафема! И сотворит же бог такое. Будто нечего было делать ему. Тьфу! Ну, пришел я к забору, сунулся в лопухи, а там… мать пресвятая богородица, отец заступник! Преогромный пес, облизываясь, стоит. Нос в куличной пудре. На языке канальи скорлупа от яиц.
— Неужто сожрал?! — всплеснул руками Прохор.
— Все, как есть, употребил, — махнул рукавом священник. — И этак благодарными очами зрит на меня. Дескать, 'превеликое спасибо вам за пасхальный кулич. Отродясь такого не едал'.
— Ну и влипли вы, ваше священство! — покачал головой Гуляйбабка. — Как шмель в повидло.
— Да уж видит бог, влип. Так влип, что и досель не очухаюсь.
— Как «досель»?
— А вот так, мирские отроки. Помышлял я в ту пору учителем стать. А богомерзкий кобель и дьячкова дочка сие помышление опрокинули в тартарары. В наказанье за грех услали раба сего учиться на священника. Да так до сих дней и служу.
— А возжеланная-то как? Что с ней? — спросило сразу несколько голосов.
Отец Ахтыро-Волынский только рукавом махнул:
— Отстаньте, не тревожьте больше мою грешную душу.
Гуляйбабка встал:
— Смехочас окончен. Благодарим вас, батя. На другом привале слушаем Воловича. Приготовьтесь, Волович.
— Есть приготовиться! — скрипнув кожаной курткой, встал Волович и показал Гуляйбабке зажатые в ладонь часы: — Пора в дорогу.
— Да, пора. По коням!
22. ЖАЛОБА РЯДОВОГО ФРИЦА КАРКЕ
Заклеив шишку на голове и вдосталь отоспавшись на мягкой, чистой постели, Фриц Карке, побродив в поисках укромного местечка по лазарету и не найдя его (все было забито ранеными), закрылся на крючок
