На нем та же кожаная куртка, а вот ружья с металлическими штучками не видно.
— Это его сын, — сказал черноусый. Они пошли в сторожку к отцу, пронеся на себе городские запахи: бензина, машинной смазки, еще чего-то.
Я же поднялся на колесо и глянул в кузов — там была зеленая брезентовая гора.
Я поднял край тяжелого брезента и вздрогнул — лежала звериная голова. Огромная, горбоносая.
Лось! Они убили лося!
На губах его — грустная усмешка. Но это был убитый и разрубленный лось. А усмешка говорила: «Вы, люди, меня убили, но это ничего, не расстраивайтесь…»
Значит, они браконьеры!.. Самые настоящие преступники!..
У меня даже волосы пошевелились.
Я спрыгнул с колеса и заглянул в кабину, ища бельгийку двуротого. Но на сиденье лежал карабин — короткое боевое ружье.
А в сторожке кричали:
— Что тебе говорят?… Ну!.. Пошел!
— Я не позволю гнать себя! — кричал Старик. — Не сметь!
И туг его вывели.
Двое зеленых держали отца под руки. И вдруг двуротый ударил его по лицу.
— Мишка-а… — в один голос сказали двое. — Нервы…
А со мной произошло странное: я смотрел.
Мне казалось, я вижу фильм, в котором ведут отца, и держат, и бьют его. Я даже ощутил, что сижу перед экраном, а впереди — черные затылки.
Фильм был немым. И тут же все лопнуло и загремело.
Я бросился, я вцепился в усатого, схватив его за волосы.
Он оттолкнул и ударил меня. И вот я неудобно лежу на спине, скула звенит, и вечернее небо надо мной. Но это двуротый сделал напрасно — меня не бил даже Старик, за дело, и я знал, что не прощу такого никому.
…Нас побили и выгнали, чего браконьерам делать не следовало. Они выбросили наши вещи, и мы ушли. Но, узнав от меня о лосе, отец дал круг и вернулся с телевиком-пятисоткой. И сделал дальний снимок.
Мы прожили еще два дня, прячась и ночуя в сене. Те охотились, а отец подкрадывался и снимал — снимал их.
— Я им покажу лосей, — ворчал Старик. — Я покажу…
Потом мы пошли в деревню — не торопясь, часто отдыхая в пути.
Мы проходили короткие отрезки и подолгу отдыхали. И еще два раза ночевали в стогах. Я снова увидел куцую собаку — она молча гнала зайца в седой, морозной тишине лунной ночи.
13
Недели через две, в городе, мы с Петькой встретили усатого в магазине и выследили его.
Здорово перекосило черноуса, повело с угла на угол. Быть может, меня бы он вытерпел. Но Петька умеет улыбаться, выставляя все зубные щербины (он выбил зубы, скатываясь на лыжах в овраг).
Проводив двуротого до дверей квартиры, мы подошли, ухмыльнулись и сказали:
— А мы идем в милицию.
Двуротый прихлопнул дверь и засел там, а Петька побежал звонить моему Старику. Я же смотрел на дверь и соображал, есть ли у двуротого телефон, чтобы сообщить своим дружкам, и что мне делать, если он выйдет?
Решил — стану орать и вообще дико скандалить.
Но очень быстро пришел Старик и с ним два милиционера, они же инспекторы охотобщества. У двуротого нашли лосятину, немного, затем лосятину и боевую винтовку у тех двоих. (Двуротый дал их адреса.)
Суд оштрафовал браконьеров на две тысячи рублей и начал дело о винтовке, украденной где-то.
Мы со Стариком давали показания на суде, но решили дело отличные снимки. По ним было видно, что всего убито четыре лося (а также кто это сделал).
Старика все поздравляли, говоря, что он изобрел новый метод ловли браконьеров.
После суда мы шли домой, хрустя снегом. Старик говорил:
— Мы сделали нужное дело. Но боюсь, поступили не очень мудро, связавшись с ними.
И задумался, догадываясь о своей судьбе.
— Они же не грозили, — сказал я.
— Посмели бы только!
А я испугался чего-то и с тех пор в снах все терял и терял отца.
14
Но ничего не случилось — год, второй… А на третий год отец потерялся. Он уехал в октябре на свободную, для себя, фотоохоту. Уехал и не вернулся, и никто не мог его найти. Только следующей весной один художник, ездивший писать этюды, нашел его невдалеке от сторожки, в том сухом болоте, где мы вспугнули уток. Это было в апреле. Болото было заснеженное и лишь чуть-чуть обтаявшее.
Мой Старик сидел в своем стареньком пальто, прислонясь спиной к кочке. Около лежала зеркалка с объективом-пятисоткой и записная книжка. В ней еще можно было различить запись: «Цикл «Родное болото» и эскиз — набросок кадра.
Он всегда так делал — сначала набросок, а съемка потом.
Капитан Лобов с белыми и толстыми, словно из алюминия, волосами (он вел дело Старика) сказал мне: «Твой отец убит круглой самодельной пулей шестнадцатого калибра, пущенной с близкого расстояния.
Но зима смазала все, и серьезных улик мы пока что не нашли».
Я напомнил ему о двуротом. Лобов сказал:
— Терпи! Мы с тобой охотники, мы сможем долго ждать. Ну, кто-нибудь болтанет, что-нибудь новое выплывет. Жди!
Я жду.
Жду! И жизнь моя вкусом как та желтая рябина, за которой грозно и страшно поднялась крыша лесной сторожки.
Я помню, все помню.
Вот Старик говорит мне глухим голосом, что мы идем в новую жизнь (и был прав).
Лениво скачет заяц; вот мой Старик гладит длинные его уши.
— Трусь, — говорит он зайцу. — Трусь, живи, не трусь.
И заяц вздрагивает шкурой.
Я слышу: отец велит мне оставлять после себя сделанное добро, беречь маму, обливаться холодной водой, работать, учиться.
Я вижу: сыплется первый снег, обтягивает осенние деревья серебряной сетью. И плавает в моих глазах погашенная кем-то отцовская улыбка, покойная, ясная.
Я все сделаю, отец, все — и добро тоже. Но сначала я должен узнать — кто?…
