ДНЕВНИКИ

по отношению к которой нужна прежде всего правдивость, решимость посмотреть правде в глаза. У всех других народов их прошлое, так сказать, 'отсеялось', стало 'контекстом' размышления и оценок. У нас – нет. Все спорно, все предмет страстных разногласий.

2) О смысле неудержимого левого крена в мире, и это – несмотря на 'ГУЛаги', на очевидный и кровавый крах левого эксперимента буквально повсюду. Причина: у 'правого' нет мечты , он – пессимизм, недоверие, страсть к status quo, а на деле – логика власти и наживы.

Понедельник, 6 июня 1977

Два дня в Торонто. Лекция в приходе, лекция в англиканском соборе. Общение с о.Н.Болдыревым, милейшим, неглупым и вполне здравомыслящим. Очень хорошая матушка. Радость всегда от 'успеха' молодых священников, от сознания, что Бог не оставляет Церкви, острое желание, чтобы успех этот продолжался… Устал зато безмерно.

Ночевал у Г.Игнатьева в Trinity College.

Разговоры в Торонто: с Л.Фабрициусом, издателем 'Современника': вечная просьба о сотрудничестве. С молодым греческим священником из Лондона, Онтарио. С 'диссидентом' Ярошевским: решил креститься. С молодым англиканским священником, ставшим православным. И т.д. Обещания всем, которые, подозреваю, не исполню… Моя 'планида'…

Летя в Торонто, в аэроплане читал роман Н.И.Ульянова 'Сириус', при сланный мне автором с 'милой' надписью. Читал и думал о том, почему люди пишут. То есть, вернее – почему они пишут, так сказать, 'второсортные' или 'третьесортные' вещи. И знают ли, пиша, что то, что они пишут, – 'второсортно'? Мне кажется, что писать стоит только , если сознаешь, что – хорошо ли, плохо – этого никто другой не напишет и что, пиша, – вкладываешь хоть самый маленький, но абсолютно свой , тебе предназначенный камушек. И, таким образом, все дело, в конце концов, в 'лица необщем выраженье'2 . И,

1 Уолтер Саблинский 'Путь к Кровавому Воскресению' Издательство Принстонского университета (англ.).

2 Из стихотворения Е.Баратынского 'Муза': 'Но поражен бывает мельком свет / Ее лица необщим выраженьем…'

380

конечно, в ту меру, в какую это 'необщее выражение' – подлинное, а не надуманное… Однако сказать это по отношению к 99 процентам того, что пишется, – невозможно.

Вчера, когда, около восьми часов вечера, спускались на Kennedy, – потрясающий закат над Нью-Йорком. Красота, 'благостность', мир – летнего вечера 'dans la lumiere de Fete…'1.

Все эти недели непорядки с желудком. Завтра утром – иду на 'тесты'. Из-за этого два дня без еды. 'Скучное' чувство от всего этого. Еще никогда, ни разу не чувствовал старости, не чувствовал, что 'к вечеру приклонился день…'2 . Чувствовал себя даже не средних лет, а молодым. Может быть, первый сигнал?

Еще по поводу Ульянова. Все это неплохо. Но это ничего не прибавляет к русской литературе и ничего не убавляет. Как и в тысяче других книг – романов, стихов, чего угодно, тут нет не только 'frisson nouveau'3 , но и чего-то просто запоминающегося. Введение в портрет Государя – астрологии? Алданов со своим старым евреем в 'Девятом термидора' и других романах употреблял эту таинственную нотку куда лучше.

'Обреченность' империи в 1914 году (тема, общая Ульянову и Солженицыну) – откуда, почему она? Надо ли, для истолкования ее, вводить нечто 'таинственное' или достаточно фактов? Весь комплекс Государя (личная слабость, императрица, Распутин) – решающий ли это фактор? Если бы, скажем, вместо Николая II был царь типа Александра III, можно ли бы было избежать 'обреченности'? Солженицын, думается мне, прав, видя корень этой обреченности в неизмеримо более глубоких 'узлах' (хотя толкует он их – например, в том, что касается XVII века, – по-моему, неправильно). Обреченность, прежде всего, – во внутреннем распаде России, в том, что in the moment of truth4 , которым стал 'проклятый' 14-й год, была не одна, а много России, и монархия их уже не соединяла, не претворяла в 'единство'. От любого толчка Россия неизбежно должна была распасться, и ее 'единство' сейчас – только голой, тоталитарной властью, не случайно, а закономерно.

К началу XX века Россия, как это ни звучит риторически, потеряла душу , вот причина ее обреченности. И потому смерть вошла в нее. И единственный вопрос: может ли душа эта 'возродиться'? Единственный замысел, единственный и по своей страстности, – Солженицына, как раз такое 'возрождение души'. Отсюда два следующих вопроса: возможно ли это вообще, по существу? Способен ли он на это? Ответ на оба вопроса – сомнителен, для меня во всяком случае.

Среда, 8 июня 1977

Вчера все утро у доктора на омерзительных 'тестах'. В результате все оказывается благополучным, но вся процедура – когда вдруг оказываешься беспомощным, голым, как бы лишенным 'зрака и образа' объектом всевозможных манипуляций – поучительна. Один шаг – и ты отделен от бодрого 'человече-

1 'в свете лета…' (фр.).

2 Лк.24:29.

3 'новой дрожи' (фр.).

4 в момент истины (англ.).

381

ства' на улице, становишься постыдным 'отбросом'. Настоящее memento mori1 . Исчезает стыд, уже все равно, что какая-то девчонка с тем же выражением на лице, с каким готовят суп или подметают комнату, равнодушно возится с твоим телом. Каких-то 'прав' ты уже лишен и только ждешь 'приговора'.

Вечером два часа у Литвиновых: отвозил им ответ о. Сергию Желудкову. Неизбежный разговор – о Солженицыне, о России, о 'диссидентах' и т.д. С одной стороны – как бы согласие, а с другой – наличие в этом согласии какой-то неопределимой 'червоточинки'… Разговор также о православных 'неофитах' в России, о разрастающемся там фанатизме.

Четверг, 9 июня 1977

Тучи, дождь, прохладно. Последняя 'лавина' дел перед отъездом завтра вечером в Labelle. Вчера весь день в семинарии, в судорожных попытках 'ликвидировать' завалы. Вечером ужин в честь о.Кирилла Ставревского в узкой 'компании' – Верховские, Дриллоки, Бэзили, Рошаки, я. Очень дружески, очень уютно. Чувство спаянности, дружбы, принадлежности тому же делу…

Сегодня – на 'Свободе', потом час в Biltmore с о. Кириллом Фотиевым.

Статья о 'Прогулках с Пушкиным' Синявского в 'Время и мы' – Натальи Рубинштейн, блестящая – в ответ всей заборной брани со стороны 'благомыслящей' нашей эмиграции. В сущности, у русских нет чувства свободы – не в смысле свободы от 'запрета' (за этим, слава Богу, следит гнилой Запад, которому куда уж там до нас…), а в смысле допущения другого мнения и, что еще печальнее, его понимания…

Милое письмо от Миши Меерсона.

Labelle. Понедельник, 13 июня 1977

Выехали в пятницу 11-го поздно вечером. Ехали под проливным дождем. Ночевали [по дороге]. В субботу ехали под облачным, серым небом. Остановка у Вани и Маши [Ткачуков], в Монреале. В Labelle приехали около 5.30 вечера. И, как всегда, такое чувство, что только уехали, чувство, с каждым годом усиливающееся. Это мой 'Malagar'2 , место, где одновременно осознаешь усиливающийся бег времени и из него как бы выпадаешь.

Вчера первая обедня. Дождь. Аперитив у Хрипуновых. Завтрак у Апраксиных. Начал читать Thierry Maulnier, 'Les vaches sacrees'3 . Хочется