Каждая связь, каждое сближение его очень быстро начинает тяготить, раздражать, он рвет их с какой-то злой радостью. Он один – с Россией, но потому и Россия, с которой он наедине, не может быть ничьей . Он выбирает ту, которой в буквальном смысле нет , которая, как и он, была изгнана из России, отчуждена от нее, но которая, поэтому, может быть всецело его , солженицынской Россией, которую он один – без никого – может и должен воскресить . Россия оборвалась в крови и 'гарях' старообрядчества и Россия начинается снова с него, Солженицына. Это предельное, небывалое сочетание радикального 'антиисторизма' со столь же радикальной верой в собственную 'историчность'… Толстой переписывал Евангелие, Солженицын 'переписывает' Россию.
Пятница, 17 октября 1975
Читаю с захватывающим интересом солженицынского 'Ленина в Цюрихе'. Напор, ритм, бесконечный, какой-то торжествующий талант в каждой строчке, действительно нельзя оторваться. Но тут же почти с каким-то мистическим ужасом вспоминаю слова Солженицына – мне, в прошлом году, в Цюрихе – о том, что он, Солженицын, в романе – не только Саня, не только Воротынцев, но прежде всего – сам Ленин. Это описание изнутри потому так потрясающе живо, что это 'изнутри' – самого Солженицына. Читая, отмечаю карандашом места – об отношении к людям (и как они должны выпадать из жизни, когда исполнили свою функцию), о времени, о целеустремленности и буквально ахаю… Эта книга написана 'близнецом', и написана с каким-то трагическим восхищением. Одиночество и 'ярость' Ленина. Одиночество и 'ярость' Солженицына. Борьба как содержание – единственное! – всей жизни. Безостановочное обращение к врагу. Безбытность. Порабощенность своей судьбой, своим делом. Подчиненность тактики – стратегии. Тональность души… Повторяю – страшно…
Вчера вечером – на панихиде по Соне Лопухиной в Наяке. Может быть, потому, что я всегда чувствую себя не по себе, self-conscious1 , отчужденно – в карловацкой церкви (священник и диакон даже не кланяются…), но отчуждение чувствую по отношению ко всему типично русскому 'уюту' храма, к русскому благочестию, в котором мне всегда чудится какое-то тупое самодовольство, полное отсутствие какого бы то ни было беспокойства, вопрошания, сомнения. И служат, и поют хорошо, ничего не скажешь. Но чувство такое, что так же хорошо, с такой же твердокаменной уверенностью и убежденностью в своей 'правоте' пели бы что угодно, только бы было это 'традиционно'. Вынь одно слово, один жест – и рухнет все , не останется ничего. Русский либо принимает, как раб, либо, как раб же, отвергает. Слепо, тупо и потому 'идолопоклоннически'. После панихиды священник объявляет: 'Завтра вечером – заупокойная вечерня(?), заупокойная утреня(?) и после, конечно , панихида…' Вот поди спроси его – в чем смысл этого нагромождения, чем панихида отличается от 'заупокойной' утрени и что такое 'заупокойная вечерня', и он не поймет, в чем вопрос, и, главное, в нем увидит сразу же 'ниспровержение' устоев. Нет – все должно быть массивно, слепо, 'по чину', в этом успокоительное действие религии. Стоишь в каком-то одиночестве с чувством: если бы 'раскрылось' в своем смысле хоть одно слово всего этого, 'все это' эти же люди с ужасом отвергли бы. Вот почему так боялись старообрядцы 'книжной справы': в сущности, от безверия. В расколе – меньше всего Христа. Чтобы найти Христа, русский человек выходит из Церкви в 'секту', но очень скоро и ее превращает в 'старообрядчество'… Скажут: но это от неустранимого 'социального' характера религии. Конечно – и неустранимого, и в глубине своем и положительного. Однако именно для того, чтобы это 'социальное' не утопило в себе религии, в центре Церкви оставлена Евхаристия , весь смысл которой в том, чтобы все время все изнутри взрывать – относя не просто к 'трансцендентному', его-то сколько угодно и в 'социальном', а ко Христу и
1 неуверенно, смущенно (англ.).
Его Царству. А потому не случайно, конечно, и то, что для того, чтобы ее обезвредить , ее сначала свели к личному освящению и подчинили личному благочестию, а потом отделили даже и от этого благочестия.
Понедельник, 20 октября 1975
Кончил в субботу 'Ленина в Цюрихе' и не могу отделаться от впечатления, что Солженицын захвачен – не ленинизмом, конечно, а ленинством, то есть целостностью и эффективностью ленинского 'метода'…
В пятницу вечером у Трубецких в Syosset'e с Губяками – уютно, семейно и весело.
В субботу – отпевание Сони [Лопухиной]. Мучительная длина службы, мучительная именно 'буквоедством' и аритмичностью… Все без исключения 'паки и паки'…, все 'выпеванье' и 'вычитыванье'. Очень светлая проповедь о.Виктора Потапова.
Потом тревога по поводу Миши Бутенева: в госпиталь Lawrence, опасение инфаркта. Но все обходится благополучно.
Вечером в субботу же ужин у Peter'a Berger'a, в Бруклине. Robert Nesbith… Знакомая уже мне атмосфера американской интеллектуальной элиты, только на этот раз – 'консервативной'.
Вчера весь день дома: скрипты, а потом 'антистарообрядческая' статья о солженицынском 'Письме из Америки'.
Три дня бури, проливных дождей, низкого серого неба.
Washington. Вторник, 21 октября 1975
Пишу в 12 ч. ночи в [гостинице] Shoreham Americana Hotel, после ухода Мити Григорьева. Прилетел в Вашингтон в одиннадцать часов утра и большую часть после-обеда провел у Поливановых, с которыми так давно не общался 'по-человечески'. В них обоих, особенно же, конечно, в Оле, ценю совершенно бескорыстную и потому глубокую, действительно 'навеки' – дружбу, основной признак и выражение которой всегда вижу в том, что просто хорошо с людьми, что-то от 'добро нам здесь быти'1 … В 5.30 с ними же еду к Григорьевым. Ужин – скорый, ибо нужно ехать на лекцию в греческий собор. Лекция прошла – несмотря на усталость и сильную простуду – очень хорошо, горячая 'реакция' (это – о крещении..). Наконец, уже около одиннадцати часов, сюда – в отель с о.Д., дал ему прочитать 'Письмо из Америки' Солженицына и свой ответ…
Crestwood. Среда, 22 октября 1975
Breakfast в отеле с о.B.S. – хотел обсудить со мной какие-то личные 'проблемы'. После breakfast'a B.S. везет меня на аэродром. Изумительное солнечное утро. Деревья все ярко-желтые, ярко-красные – и на фоне них ослепительно белые вашингтонские памятники.
1 Мф.17:4.
А на глубине сознания, почти в подсознании – непрекращающийся спор с Солженицыным, словно весь смысл того, что с ним происходит, – в нашем с ним 'единоборстве', что именно нам – мне и ему – суждено столкнуться на 'узкой дорожке'. Словно для меня это вопрос 'экзистенциальный' – ошибся ли я в том, что я в нем услышал ('триединая интуиция', 'зрячая любовь'…'), или нет…
Пятница, 24 октября 1975
Сегодня утром – ранняя Литургия, лекции – и опять встречи, разговоры, чужие заботы, чужие дела, груда писем. При этом – дичайшая простуда. И действительно золотая, солнечно застывшая осень кругом.
Понедельник, 27 октября 1975
Вся суббота – в тяжелых беседах: с N., пойманном на наркотиках, с Е., 'ненавидящей' своего мужа, и т.д. Уныние от всего этого, от той 'постыдной лужи', в которой 'Твой День Четвертый отражен'1 … И снова и снова убеждение в страшной, демонической двусмысленности религии и так называемого 'религиозного опыта'. Мне иногда кажется до ужаса очевидным, что все то в 'религии', что не от Христа, не в Нем, не через Него и не к Нему, – все от дьявола. По Евангелию от Иоанна, Дух Святой 'егда приидет, известит мир о грехе …'2 . Грех же в том, что не веруют во Христа. Поэтому греховно грехом называть что-либо иное: грех – это не 'претворить' религию в знание, любовь и жизнь Христовы…
И вдруг – среди этих тяжелых разговоров – утешение: маленькая девочка, 10лет, из России, которую я крестил вчера после Литургии и которую видел несколько минут в субботу. Прикосновение Святого Духа – Его красоты, чистоты, любви, опыт любви Божьей. Даже как-то страшно стало от этого опыта: словно прикоснулся к чему-то избранному.
После крестин – завтрак у Рожанковских. Старые друзья: Катя Лодыженская, Таня Терентьева – наше 'нью-йоркское' прошлое…
