— Простите?
— Я говорю, это кресло подходит к вашей фигуре?
— Кресло? К фигуре? Ах, кресло! Да-да.
— Счастлив слышать. Они помолчали.
— Скажите, пожалуйста, — спросил секретарь, — что бы вы стали делать на моем месте? Как вам известно, я женюсь…
— Что же вы мучаете барышню? Она вас где-нибудь ждет. Пойдите, поищите.
— Она — лучшая девушка в мире.
— Ну, тем более.
— Но ревнивая. Сейчас я был в кабинете, а эта мисс Петтигрю зашла поискать кошелек. Его как раз ко мне принесли, я ей его дал, и она в такой это девической манере поцеловала меня в залысину. Тут вошла Адель. Смерть, — воскликнул он, — где твое жало?
Старейшина смягчился, он был добрый.
— Ай-я-я-яй! Что же вы сказали?
— Ничего, она выскочила. Старейшина пощелкал языком.
— Такие недоразумения, — сказал он, — чрезвычайно распространены. Я бы мог привести не менее пятидесяти примеров. Выберу-ка историю о Джейн Паккард, Уильяме Бейтсе и Родни Спелвине.
— Вы вчера ее рассказывали. Джейн собиралась выйти за Родни, но одумалась и вышла за Бейтса, который играл в гольф.
— Я имею в виду другой случай.
— И его я знаю. Джейн снова поддалась чарам Родни, но опять же одумалась.
— Нет-нет. Не этот. Всего их три. Секретарь закрыл лицо руками.
— Что ж, — проговорил он, — я слушаю. Не все ли теперь равно?
— Прежде всего, — сказал Старейшина, — устроимся поудобнее. Садитесь сюда. Это кресло легче.
— Спасибо, не стоит.
— Садитесь.
— Ну, хорошо.
— У-уф! — произнес Старейшина, принимая любимую позу. Он благодушно посмотрел, как Клиффорд бьет четвертый удар. Когда серебристые капли сверкнули в солнечном свете, он одобрительно кивнул и приступил к рассказу.
— История, которую я собираюсь поведать (сказал Старейшина) начинается, когда Джейн и Уильям были женаты семь лет. У Джейн гандикап достиг одиннадцати, у мужа ее — двенадцати, а маленький Брейд Вардон только что отметил шестой день рождения.
После тех страшных времен, когда охмуренная чарами Родни Джейн сняла студию в артистическом квартале, бросила гольф и, в сущности, училась играть на укулеле, после этих времен она всячески стремилась быть идеальной матерью. Чтобы предоставить сыну самое лучшее, она пригласила Энестейзию, младшую сестру Уильяма, поскольку та достигла полуфинала в открытом чемпионате и, в отличие от многих игроков, обладала педагогическим талантом.
В тот вечер, с которого начинается рассказ, Джейн и Энестейзия сидели в гостиной. Они пили чай, и теперь гостья при помощи ложечки, сахара и крошек от печенья показывала, как выбралась из зарослей по пути к пятой лунке.
— Ты просто чудо! — воскликнула Джейн. — Как это важно для Брейда! Завтра ты будешь с ним заниматься?
— Буду, но утром, — сказала гостья. — Днем я должна поехать в город, встретиться с одним человеком.
Взор ее стал таким мечтательным и туманным, что Джейн заволновалась. Как мы знаем, ее влекло к романтике.
— Кто он? — спросила она.
— Один знакомый.
И она вздохнула так, что Джейн не смогла сдержаться.
— Ты его любишь?
— Ужасно, — прошептала Энестейзия.
— А он?
— Не знаю… Может быть…
— Как его зовут?
— Родни Спелвин.
— Что!
— Да, конечно, он пишет всякую чушь, — сказала гостья, — но он такой замечательный!
Джейн лишилась дара речи. Она знала, что невестка может забросить мяч в соседнее графство, но что-то в ней было хрупкое, что-то беспомощное. Девушек типа «розовый лепесток» хорошим мужчинам хочется защитить, а плохим — погубить. Вспомнив, что Родни едва не погубил ее (5 футов 7 дюймов), которая, если бы не любовь к животным, убила бы одним ударом быка, ей стало страшно.
— Ты его действительно любишь?
— Он мне дороже медали, — ответила невестка.
Джейн поняла, что говорить не о чем. Но надо что-то сделать! Что же? Рассказать про свой позор? Это могло бы помочь, но она не смела. И вдруг сама судьба указала ей путь.
Два раза в неделю она ходила в местное кино. Название «Переплавлены в горниле» могло прикрывать повесть о чем-нибудь таком, техническом, но с первых же кадров Джейн подалась вперед, не сунув в рот леденец.
Выйдя из кино, она весьма туманно помнила содержание, кроме одной сцены: Глория Гуч приходит во тьме домой к распутнику и умоляет пощадить ее сестру, попавшую в его тенета.
Теперь все было ясно. Она идет к Родни и заклинает памятью их любви пощадить Энестейзию. Это не так легко. У Глории муж — ученый, вечно сидит в библиотеке, а Уильям играет с ней в гольф и утром, и вечером. Однако судьба не подвела. Вскоре за завтраком он сказал, что должен съездить в город.
— Поедем вместе, а?
— Я не могу.
— А что? Закусим где-нибудь.
— Нет, мне надо потренироваться.
— Ладно. Постараюсь успеть к вечернему раунду. Снедаемая угрызениями, она поцеловала его еще нежней, чем обычно, и махала, пока он не исчез из вида. Потом кинулась в дом, прыгнула к телефону и, попав на обойную фабрику Маркса и Морриса, в приют для бездомных кошек, а также к Оксу, Оксу и Пэдбери, «Галантерея», соединилась, наконец, с Родни Спелвином.
— Родни? — сказала она, боясь услышать: «Какой вам номер?», — Родни, это вы?
— Да. Кто говорит?
— Миссис Бейтс. Вы не можете прийти в «Алькасар» примерно к часу?
— Могу ли я! — воскликнул он. — Еще бы!
— Значит, в час, — повторила она. Ей стало легче. Если простой разговор вызывает такие чувства, будет нетрудно с ним управиться.
— В час, — со значением сказал он.
Джейн повесила трубку и пошла примерять шляпы.
Войдя в ресторан и увидев Родни, Джейн подумала, что он — какой-то другой. Глубже, что ли, умнее, как будто что-то пережил.
— Вот и я, — сказала она с поддельной живостью.
Он посмотрел на нее тем самым взглядом, который означает: «Кто же это, Господи?»
— Как живете? — спросил он. — Выглядите блестяще.
— И вы хорошо выглядите, — сказала Джейн.
