— Питер, представь себе, эта девчонка говорит, что гольф, мол, скука смертная. Дескать, глупее игры не могли выдумать. — Он сделал театральную паузу, чтобы слова возымели должный эффект, однако Питер лишь вымученно улыбнулся.
— Тебя это, кажется, ничуть не задевает, — насупился Джеймс.
— Задевает, но я не удивлен. Видишь ли, несколькими минутами раньше она сказала мне то же самое.
— Да ну?!
— Да, практически слово в слово. Я рассказывал ей, как сыграл лунку у озера двумя ударами, а она заявила, что, по ее мнению, гольф — игра для умственно отсталых детей, которые недостаточно физически развиты, чтобы строить башни из кубиков. Питер и Джеймс поежились.
— Наверное, здесь что-то не так с наследственностью. Не было ли у нее в семье сумасшедших? — наконец произнес Джеймс.
— Пожалуй, — откликнулся Питер, — это многое объясняет.
— Повезло нам, что мы вовремя это выяснили.
— Еще как повезло!
— Больше так рисковать нельзя!
— Ни в коем случае!
— Думаю, нам нужно как следует заняться гольфом. Уж гольф-то оградит нас от беды.
— Ты прав. Мы должны играть не меньше четырех раундов в день.
— Весной, летом и осенью. А зимой благоразумнее всего будет тренироваться в каком-нибудь крытом зале.
— Да уж. Так безопаснее.
— Питер, дружище, — спохватился Джеймс, — давно хотел тебе сказать. Мне тут привезли книгу Сэнди Макбина. Тебе стоит ее почитать. Там столько всего полезного!
— Джеймс!
— Питер!
Друзья молча обменялись рукопожатиями. Джеймс Тодд и Питер Уиллард вновь стали прежними.
Таким образом, — подвел итог Старейшина, — мы возвращаемся к тому, с чего начали. А именно к любви, про которую, конечно, ничего определенно плохого не скажешь, и все же молодые гольфисты в этом деле должны быть крайне осмотрительны. Любовь может благотворно сказаться на игре, а может — и нет. Однако если уж выясняется, что все-таки нет — то есть, если девушка явно не готова понять и подбодрить любимого, когда тот долгими вечерами в мельчайших подробностях рассказывает ей о только что сыгранном раунде, демонстрируя хват, стойку и мах при помощи попавшейся под руку кочерги, — то мой вам совет, даже не думайте о такой девушке. Любовь испокон веков превозносят до небес в печати, однако есть нечто более высокое, нечто более благородное, чем любовь. Как сказал поэт:
ЧУДЕСНОЕ ИСЦЕЛЕНИЕ ДЖОРДЖА МАКИНТОША
В бар гольф-клуба вошел молодой человек. Выглядел он против обыкновения хмурым, а лимонад заказал таким тоном, каким древние греки, должно быть, просили палача принести яду.[29]
Старейшина, удобно расположившись в любимом кресле, сочувственно наблюдал за ним.
— Как сыграли? — поинтересовался Старейшина.
— Отвратительно.
Старейшина кивнул убеленной сединами головой.
— Полагаю, вам пришлось несладко. Ничего удивительного. Вы ведь с Побели играли? Многие достойные юноши уходили на матчи с Гербертом Побели бодрыми и веселыми, а возвращались сломленными и раздавленными. Он что, разговаривал?
— Все время, черт бы его побрал! Старейшина вздохнул.
— Не в меру разговорчивый гольфист — вне всяких сомнений, худшее из зол, порожденных современной цивилизацией. Никакого сладу с ним нет. Печально, что столь вопиющее безобразие появилось на свет именно в благороднейшей из игр. Не раз доводилось мне наблюдать Герберта Побели во всей красе — потрескивает, словно терновый хворост под котлом.[30] Пожалуй, он почти так же несносен, как Джордж Макинтош в худшие времена. Я не рассказывал о Джордже Макинтоше?
— Не припоминаю.
— Единственный случай на моей памяти, — пояснил Старейшина, — когда излишне словоохотливый гольфист полностью исцелился. Хотите узнать, как это случилось?
Джордж Макинтош, — начал Старейшина, — с первых дней знакомства произвел на меня самое благоприятное впечатление. Симпатичный, ладно скроенный юноша без вредных привычек — ну, разве что немного злоупотреблял клюшкой мэши в ущерб легкому айрону. Достоинств же у него было не перечесть. Корпус ставил правильно, голову держал ровно, движения уверенные, без лишней суеты. Всегда тактично вздыхал, случись сопернику досадно сорвать удар. А если ему самому незаслуженно везло, уж так он сокрушенно цокал языком, что раны в душе оппонента тут же затягивались. Первейшей же добродетелью Джорджа в моих глазах, да и в глазах всего мыслящего человечества, считалась привычка не произносить ни единого лишнего слова с начала раунда и до самого финиша. И надо же, как все обернулось! Именно Джорджу Макинтошу впоследствии довелось пережить черные дни, которые навсегда останутся в памяти современников. Он тогда заслужил прозвище Кудахчущий Джордж и недобрую славу, какой позавидовал бы и вирус испанки. Воистину, согruptio optimi pessima.[31]
Когда с высоты прожитых лет оглядываешься на свою жизнь, горше всего сознавать, что наибольший вред причиняют поступки, вызванные лучшими побуждениями. Подумать страшно. Даю вам честное слово — когда Джордж Макинтош пришел поделиться со мной своим горем, я лишь хотел облегчить его участь. Разве мог я представить, что собственными руками направляю на погибель человека, которого всегда любил и уважал?
Итак, однажды вечером после ужина ко мне зашел Джордж Макинтош. Был он явно не в своей тарелке, хоть я и не мог взять в толк, отчего, ведь целый день мы играли вместе, и Джордж записал в карточку восемьдесят один и семьдесят девять. Я покинул поле, когда уже смеркалось, так что у Джорджа решительно не оставалось времени на неудачный раунд. Вряд ли причиной его беспокойства стали затруднения финансового характера. У Джорджа была прекрасная работа в солидной юридической конторе «Пибоди, Пибоди, Пибоди, Пибоди, Кутс, Туте и Пибоди». Мысль о том, что Джордж влюбился, я сразу
