Том 1. Записки покойника

почему-то не хотелось с ними знакомиться. Но тогда они позвонили и, уговаривая меня прийти, сказали, что у них будет знаменитый Булгаков, — я мгновенно решила пойти. Уж очень мне нравился он как писатель. А его они тоже как-то соблазнили, сказав, что придут интересные люди, словом, он пошел. Сидели мы рядом (Евгений Александрович был в командировке, и я была одна), у меня развязались какие- то завязочки на рукаве… я сказала, чтобы он мне завязал. И он потом уверял всегда, что тут и было колдовство, тут-то я его и привязала на всю жизнь… Тут же мы условились идти на следующий день на лыжах. И пошло. После лыж — генеральная „Блокады“, после этого — актерский клуб, где он играл с Маяковским на бильярде, и я ненавидела Маяковского и настолько явно хотела, чтобы он проиграл Мише, что Маяковский уверял, что у него кий в руках не держится… Словом, мы встречались каждый день… Потом… ведет в какой-то дом… Открывает какой-то старик, высоченного роста, красивый… Я сидела на ковре около камина, старик чего-то ошалел: „Можно поцеловать вас?“ — „Можно, говорю, целуйте в щеку“. А он: „Ведьма! Ведьма! Приколдовала!“ „Тут и я понял, — говорил потом всегда Миша, вспоминая с удовольствием этот вечер, вернее, ночь, — что ты ведьма! Присушила меня!“»

Для нас важно то обстоятельство, что Булгаков составлял важнейшее письмо правительству (письмо это действительно было судьбоносным) 28 марта 1930 г. вместе с «тайным другом» — Еленой Сергеевной, которая уже была посвящена во многие «тайны» писателя-отшельника. В этот решающий для писателя момент она сыграла колоссальную роль в изменении его судьбы. Мы сейчас не даем оценок этому влиянию, но только констатируем сам факт: Елена Сергеевна уже тогда, не будучи еще женой Булгакова, стремилась его спасти. В связи с этим представляют исключительный интерес записи В. Я. Лакшина, сделанные им во время бесед с Еленой Сергеевной. Цитируем: «Когда Булгаков соединился с Е. С, он сказал ей: „Против меня был целый мир — и я один. Теперь мы вдвоем, и мне ничего не страшно“. Близкий ему круг 20-х гг., либеральная „Пречистенка“[22] выдвигала Булгакова как знамя. „Они хотели сделать из него распятого Христа. Я их за это возненавидела…“» (Воспоминания о Михаиле Булгакове. С. 414).

Самое важное в словах Елены Сергеевны — это ее потрясающе точное понимание сложившейся вокруг Булгакова ситуации в конце 20-х — начале 30-х гг.: для значительной части русской интеллигенции Булгаков был знаменем. Власть сознавала его оппозиционность. Причем эта оппозиционность была исключительно эффективна, поскольку свои взгляды, видение жизни Булгаков очень умно реализовал в своих произведениях, к которым было приковано пристальное внимание всех, кто так или иначе участвовал в общественно-политических событиях. За Булгаковым, за его судьбою внимательно наблюдали не только внутри страны, но и за рубежом. Но особенность ситуации заключалась в том, что «наблюдающих» было много (к ним относилась и «Пречистенка»), но реальное содействие писателю оказать они не могли. Булгаков, по сути, был обречен. Он это понимал совершенно отчетливо и с полным сознанием своего трагического положения создавал образ Иешуа применительно не только к Ершалаиму древнему, но и к Ершалаиму московскому, «красному Ершалаиму» (цитата из первой редакции романа).

Итак, Булгаков был на краю пропасти, и никаких средств к спасению он не находил. О его намерениях можно судить по воспоминаниям Е.С.Булгаковой, которые записал В.Я.Лакшин: «В 1929 году, „лишенный огня и воды“, Булгаков готов был наняться рабочим, дворником, — его никуда не брали. После разговора по телефону со Сталиным, когда ему была обещана работа в Художественном театре, он бросил револьвер в пруд. Кажется, в пруд Новодевичьего монастыря…» (Воспоминания о Михаиле Булгакове. С. 414). Писатель погибал на глазах интеллигенции, и все ждали естественной развязки… Каких-либо активных действий в его защиту не было («Против меня был целый мир — и я один»), и лишь Елена Сергеевна, «тайный друг», проявила упорство в его защите. Для нее Булгаков был не «знаменем», а любимым человеком, которого во что бы то ни стало нужно было спасти. Таким спасительным чудом явилось письмо правительству от 28 марта 1930 г., которое Елена Сергеевна и печатала, и разносила по адресатам. Распятие писателя тогда не состоялось, оно было до поры отложено московским прокуратором. Это дало повод недоброжелателям говорить о том, что Булгаков стал «иным». Отчасти упрекали в этом Елену Сергеевну.

Несомненно, Елена Сергеевна оказывала на писателя сильнейшее влияние, стремясь помочь ему занять видное место в реальной театральной и литературной жизни столицы… Но чего-либо решительного в этом направлении она не добилась. «Изменить» Булгакова было невозможно.

Повесть «Тайному другу» характерна прежде всего тем, что Булгаков в ней естествен и открыт, многие факты из его жизни стали известны именно из этого неоконченного автобиографического сочинения… Не исключено, что замысел «театральной повести», а затем и «театрального романа» возник у писателя после выхода в свет превосходной книжечки Надежды Бром-лей «Птичье королевство. Рассказ актрисы» (М., 1929), в которой известная актриса и режиссер описала в сатирически-иронической форме театральную жизнь столицы.

Исповедь «Тайному другу» занимала в ряду творческих замыслов писателя свое место: она дополняла автобиографическими чертами тот трагический путь истинного художника, который Булгакову суждено было пройти в условиях господства «Кабалы святош» (замысел пьесы «Кабала святош» со всей очевидностью вытекал из реальной обстановки, сложившейся вокруг писателя).

Повесть обрывается на полуслове. В том же году Булгаков продолжил свое театральное повествование под названием «Театр», но в начале 1930 г. уничтожил вместе с другими произведениями…

Дионисовы мастера. Алтарь Диониса. Сцены. — Булгаков обозначает темы, которые предполагал раскрыть в повести-романе, но не успел это сделать.

В этих заглавиях-темах драматург указывает на древние корни театрального искусства. Возникновение драмы и комедии в Древней Греции восходит к так называемым дионисиям — праздникам в честь древнегреческого бога Диониса, которого почитали богом-покровителем различных массовых красочных представлений, из которых и зародился театр. С давних времен актеры называли себя «мастерами Диониса», а сами представления разыгрывались на сцене (орхестре), в центре которой возвышался «алтарь (жертвенник) Диониса».

Для Булгакова все эти «магические» словосочетания были чрезвычайно важны, ибо непосредственное участие в современных ему «дионисиях» чаще всего заканчивалось для него печально. Возлагая на «алтарь Диониса» свое творчество, Булгаков приносил себя в жертву не древним, а современным обитателям политического Олимпа.

«Трагедия машет мантией мишурной». — Навеяно Булгакову строками из «Евгения Онегина»:

Но там, где Мельпомены бурной
Протяжный раздается вой,
Где машет мантией мишурной
Она пред хладною толпой…

В феврале 1931 г. Михаил Афанасьевич запишет в томике «Белой гвардии», подаренном Елене Сергеевне: «Муза, муза моя, лукавая Талия!»

…в год катастрофы… — Напомним, что к осени 1929 г. вокруг писателя сложилась атмосфера безудержной травли. Все пьесы его были сняты, средств к существованию он не имел, за границу его также не отпускали. Подводя печальные итоги, Булгаков писал 28 сентября 1929 г. М. Горькому: «Все мои пьесы запрещены, нигде ни одной строки моей не напечатают, никакой готовой работы у меня нет, ни копейки авторского гонорара ниоткуда не поступает, ни одно учреждение, ни одно лицо на мои заявления не отвечает, — словом, все, что написано мной за десять лет работы в СССР, уничтожено. Остается уничтожить последнее — меня самого».

И в этой невыносимой ситуации Булгаков не только не сложил руки, но, напротив, работал как никогда энергично. Мало кому было известно, что он к тому времени уже написал роман о дьяволе, в котором ненавистные писателю гонители четко «проявлялись» не только в изображении современной