руководящему жесту «товарища Васильева». Васильев что-то приказал по телефону, сел напротив.
— Скажи правду, товарищ Кац: боишься меня?
— Не боюсь… Мне просто непонятно, зачем все…
Петя немного приврал: он чувствовал, что товарищ Васильев чем-то отличается от всех Петиных знакомых. Петя не боялся… Голос не заставлял насторожиться насчет Васильева… Но что Васильев отличался — это точно.
— Зачем ты нам? Объясню. А меня не боишься ты напрасно; постепенно поймешь, почему. А Пеликанова боишься?
— Опасаюсь…
— И зря. Пеликанов — так, мелкая гнида. Он не сам по себе, ты не думай: ему велели тебя прихватить.
— Чаниани?!
— А что? Для Пеликанова даже Чаниани — царь и бог. Чаниани тебе не верит, потому что не знает ничего. А я знаю, и я тебе верю.
Трудно описать, каких размеров камень упал с Петиной головы. Из органов… верит… ему!
— Вы знаете, я попал в историю…
— Знаю. И в какую историю ты попал, знаю, и почему попал, тоже знаю. И тех, кто тебя убить хотел, знаю. Они и правда германцы.
— Меня еще два раза пытались убить… Раз — шли за мной… следили. А сегодня утром пытались ткнуть шилом.
— Рассказывай.
Петя рассказал во всех подробностях. Васильев задавал короткие вопросы, например: а сколько метров было до следившего за ним человека, когда он заметил Петю и побежал? А девушка у обочины — она была светлая или темненькая? Сколько ей может быть лет? Петя честно старался отвечать и закончил вопросом:
— Зачем же все-таки им меня убивать? Если они и правда из германской разведки?
— Это я тебе расскажу. Будь готов — тебя еще много раз будут пытаться убить. Или пока мы своей цели не достигнем, или они.
— А почему Чаниани мне не верит?!
— Потому что у него информации нет. Будь я на его месте, ты и для меня был бы самый подозрительный тип. Если такие люди, как разведка, убивают кого-то посреди Ленинграда, они многим рискуют. Если решились — значит, есть на то веские причины.
— Но вы же верите…
— Верю, потому что у меня информация есть. А теперь давай про тебя, товарищ Кац. Если ты, Петя, меня не устроишь, я тебя, конечно, отдам Пеликанову. Даже не специально отдам, а просто отступлюсь — и разбирайтесь сами. Тогда придется тебе его бояться. Но вообще-то Пеликанов потому и злобствует, что ты его и умнее, и сильнее. Если будешь слушать меня и учиться, многого сможешь достигнуть. Знаешь, в чем Пеликанов все-таки прав?
— В чем же?
— А в том, что Исаак Кац — твой приемный отец. Ты вообще что самое раннее помнишь?
— Самое раннее?..
— Да. Ты себя, скажем, четырехлетнего помнишь?
— Нет…
— Вот видишь? Человек должен себя в четыре года помнить, а ты не помнишь. Значит, есть на то причины. А пятилетнего себя помнишь?
— Пожалуй… Но не себя помню, а деда. Глядя на деда, я впервые захотел знать иностранные языки.
— Как так?
— Дед молился на древнееврейском… У него был полосатый талес… Это такой молитвенный платок…
— Я знаю, что такое талес.
— Так вот, на дедушке талес, и он говорит на непонятном никому языке… Мне было так интересно, что даже в животе сделалось холодно. Я потом деда спрашивал, он учил.
— Но древнееврейского все-таки ты толком не знаешь?
— Несколько десятков слов, понимаю молитвы.
— Еще что помнишь?
— Из пяти лет? Как собираем грибы… Дед палкой отодвигает траву, а я рву и складываю грибы в корзинку.
— Крым помнишь?
— Нет, Крым не помню… Разве море… Море немного я помню. Я там купался — потому, наверное, запомнил.
— Помнишь, как сидел в море?
— Ну да… Вокруг оно колыхается… поднимается — и сразу вниз… я его ладошкой мерить пытался…
— А кто тебя ждал на берегу?
— Не помню… Я помню только море.
— А отца в Крыму — помнишь?
— Отца не помню.
— А не можешь ты помнить отца в Крыму, — веско сообщил ему «Васильев». — Хорошо, что не врешь.
— Почему не могу?
— А потому, — так же веско произнес в этом месте Васильев, — что с этим человеком, со своим будущим отцом, ты и познакомился в Крыму… Но вы сразу оттуда уехали. Вспомни, когда ты первый раз увидел отца. Это было в Севастополе.
Петя напряг память… Что-то было в этой истории… Что-то важное, но очень страшное, очень… Такое страшное, такой жутью пахнувшее, что Петя даже благодарен был своему мозгу, не вспомнившему этого ужаса. Хотел вспомнить — но был рад, что забыл. Какой-то кошмар жил позади, и пусть бы он, как думал Петя, там бы навсегда и оставался.
Петя помотал головой с жалкой улыбкой. Если Васильев и был разочарован — он очень умело это скрыл.
— Знаешь, в чем преимущество органов? Есть такая английская поговорка: «Называть кошку кошкой». Не слыхал?
— Не-ет…
— А жаль, с этой поговоркой познакомиться тебе еще придется. Интеллигенция — она выдумывает и сама своих выдумок боится. Вроде пока о чем-то не скажешь — чего-то и не существует. Дикари вот боятся называть медведя: а то заговоришь про него, он и придет. А у нас бояться нельзя, у нас называют вещи своими именами. Например, что твой отец — вовсе и не отец.
— А кто мой отец?
— Пока ты знать этого не заслужил, — развел руками Васильев. — Дальше посмотрю на твое поведение, товарищ Кац.
Вошел парень в форме НКВД, вскинул ладонь под козырек.
— Вольно. Неси еду, парень, и шанцевый инструмент.
— Извините?..
— Ну, чем копают в тарелках? Вилки, ложки…
Тот же парень и еще один внесли подносы с едой, расставляли на столе судки, тарелки, от них сильно запахло по всей комнате. Петя невольно сглотнул слюну: время-то бежало к четырем пополудни. И это было не просто что-то, лишь бы что-нибудь перекусить, не обед из университетской столовой. Настоящий ресторанный обед с жирным наваристым борщом, толстым бифштексом в полтарелки, сыром, бужениной и оливками. Отдельно подали тарелку с фруктами. Петя первый раз в жизни видел такую
