Евгеньевна тут проявила недюжинную волю и упорство и никак не хотела сдавать позиции. Только когда Женя расстался с Кариной, она вздохнула с облегчением.
Про Марину мама ничего не говорила, ни плохого, ни хорошего, и Крутилин этим удовлетворился, невесело подумав про себя, что намечается хоть какой-то прогресс.
Войдя в квартиру, он чуть не разрыдался. Мама лежала такая маленькая и беспомощная, доверху укутанная одеялом, на тумбочке у кровати ампулы, одуряюще пахло лекарствами и чем-то еще неприятным, так, как иногда пахнет в больницах.
– Женечка, проходи, – попросила она слабым голосом. Он рванулся к ней с порога не раздеваясь, стиснул в объятьях и долго так держал, не выпуская. Слезы катились у него по щекам, и он боялся, что если повернется, то она увидит их. Но она и так догадалась.
– Сыночек, ты чего разнюнился, все будет хорошо. Знаешь, сколько инфарктов человек может пережить? – сказала она и вытерла слезы у него со щек. – Ты уже взрослый мальчик, чего испугался?
– Да, мам, не обращай внимания, нервы сдают. Что сказал врач?
– Что сказал? Что они говорят в таких случаях? Лежать, не вставать минимум еще две недели, могут быть осложнения… Но ты не переживай, я тебе обузой не буду. Альбина уже позвонила в собес, договорилась, чтобы ко мне ходили два раза в неделю, носили продукты.
– Не говори ерунды! – возмутился Лохнесс. – Сегодня же позвоню, нормальных врачей вызову, пусть посмотрят. Сиделку хорошую найдем… А чуть что понадобится – звони мне, я тебе все пришлю с водителем.
– Ничего не надо, – Галина Евгеньевна сердито посмотрела на сына. – Меня уже осмотрели врачи со «Скорой», этого хватит. И не надо никого дергать лишний раз. Я против, а то рассержусь. А мне волноваться нельзя.
– Ну как хочешь, – неуверенно сдался он. – Я сегодня с тобой останусь, ладно, мам?
– А как же Марина?
– Я ее предупрежу.
– А вдруг она… Вдруг не поверит, ревновать будет? Хочешь, я сама с ней поговорю?
– Мама, ты можешь хотя бы сейчас перестать думать только о других? Хватит уже! Хоть сейчас подумай о себе!
– Ну только при одном условии, – слабо улыбнулась мама. – Если ты сейчас пойдешь на кухню, заваришь чаю и сделаешь себе бутерброд. А то я тебя так сдернула, ты, наверное, даже пообедать не успел…
Он сделал все, что она сказала, и, вернувшись в комнату, устроился на кресле рядом с маминой постелью. Вскоре Галина Евгеньевна тихонько уснула, и он отчего-то подумал, что скоро потеряет ее навсегда. И ничего нельзя будет уже сделать, сказать; все то, что бесконечно откладывалось, нужно говорить и делать сейчас.
Он долго сидел так, глядя в пустоту, полностью погрузившись в воспоминания о своем детстве, как вдруг заметил, что за окном стемнело, а мама уже проснулась и смотрит прямо на него.
– Как я жалею, что не родила тебе брата или сестру, – прошептала она неожиданно. – Вы бы любили и оберегали друг друга, когда я уйду. А так ты ведь совсем один останешься…
Такой печальной он никогда ее не видел.
– Не говори ерунды. Никуда ты не уйдешь. А если и уйдешь, то это будет так не скоро, что совсем не имеет значения, – демонстративно бодрым голосом отвечал Женя. – Ты ведь у меня еще молодая совсем.
Весь вечер он провел у ее кровати, держал за руку, рассказывал какие-то истории, чтобы ее отвлечь, а сам ни на минуту не переставал думать о том, столько же времени упущено, его уже никак не вернуть…
Вдруг Галина Евгеньевна сжала его руку. Ладонь ее была очень горячей, а пожатие – неожиданно сильным.
– Хочешь, я расскажу тебе о твоем отце? – тихо спросила она.
Женя только кивнул. Он хотел этого всю жизнь, сколько себя помнил. Но до последнего времени мама упорно не говорила на эту тему.
Галя встретила его на танцах в военном училище, куда ходили все девушки из их пединститута. Поначалу ее смущала некоторая откровенность и неприкрытость мотивов таких походов: они ищут тут мужей, и все это прекрасно понимают.
Когда Галя одевалась в гардеробе, ей всегда казалось, что тетки, выдающие пальто, глядят на них с пренебрежительной усмешкой.
– Не обращай внимания! – учила подруга Альбина. – Относись ко всему как к закономерному явлению. Еще воспитанницы института благородных девиц ходили на балы к юнкерам. И это всеми поощрялось. И потом – где нам еще знакомиться, как не здесь. В нашем вузе мальчишек – раз, два и обчелся. И все уже разобраны.
В тот раз они, как всегда, пришли заранее. Альбина высокомерно выпрямила спину и свысока оглядывала контингент кавалеров, всем видом показывая, что она птица высокого полета и снизойдет только до самых лучших. Галя, наоборот, уселась на скамейку в углу. Она была из тех девушек, которые однажды раз и навсегда уверились в своей непривлекательности и с тех пор не собирались ничего менять. Танцевать ее приглашали нечасто, большую часть вечеринки она проводила у стены, наблюдая за собравшимися. И только улыбалась, когда Альбина в очередной раз повторяла свою любимую поговорку: «Люди делятся на тех, кто ходит по улицам, и тех, кто сидит у окна и смотрит, кто пошел, куда и с кем».
Народу в зале уже было предостаточно. Первая красавица их потока, Надя Вострякова, флиртовала с высоким чернявым атлетом в сильно расклешенных брюках. Атлет вроде бы привлек внимание Гали, но заглядываться на чужого парня было некрасиво, к тому же в случае с Востряковой – бесперспективно. Надя слыла не только самой эффектной, но и самой стервозной девушкой потока, поэтому даже мечтать отбить у нее парня было странно. Родители Нади, высокопоставленные чиновники, как только могли баловали единственную дочь и одевали как куколку. Сегодня Вострякова была в легком, почти прозрачном белом платье, Галя такие только в кино видела. И на фоне Нади чувствовала себя замарашкой, несмотря на одолженную у соседки кримпленовую юбку.
Галя пошла в пединститут не по велению души, а просто потому, что особенных склонностей у нее ни к чему не было. А быть учительницей не так уж и плохо, детей она всегда любила. Кроме того, работа педагога – это всегда хоть и небольшой, но стабильный кусок хлеба. Так они рассудили с мамой, скромной библиотекаршей. Отца к тому времени уже не было на свете, дали знать о себе ранения, полученные на войне.
Так Галя со своими школьными четверками тихо поступила в педагогический имени Крупской и стала учиться на непрестижном факультете, где готовили преподавателей труда. А поскольку Галя была родом из Зарайска, откуда до Москвы на электричке не наездишься, то ей предоставили место в общежитии. Соседкой по комнате оказалась девушка из Можайска, Альбина, с которой они быстро подружились. Сидели рядом на лекциях, обменивались конспектами, а на четвертом курсе решили вместе ходить на танцы.
Вечер начался. Зазвучали «Амурские волны», закружились по залу две-три пары. Пока, как это обычно происходит вначале, танцующих было немного. Большинство собравшихся разбились на маленькие кучки и с интересом переглядывались. Хотя тут многие и знали друг друга, но все равно каждый раз приходил кто-то новенький, это всегда было любопытно.
Альбина наклонилась к Галиному уху и жарко зашептала:
– Гляди, Авдеев пришел… Вон, видишь, коренастый такой, в яркой рубашке? Говорят, он фарцовщик… Так вот, с ним теперь Олька Петрова встречается. И он ее уже того…
– Как это – «того»? – покраснела Галя.
– Ну, они пока только обнимались, – торопливо пояснила Альбина, – но он уже намекает, что неплохо бы… ну ты понимаешь…
Галя пригнула голову, слушая историю про Ольку и Авдеева, а сама зорко, но незаметно поглядывала по сторонам. Потом вдруг с неудовольствием поймала себя на том, что ищет глазами брюнета Востряковой.
Тем временем движение на танцплощадке уже оживилось, туда стекались самые уверенные в себе или просто отчаянные пары.
Осторожно, по стеночке, к ним приблизился первый нескладный кавалер, откашлялся и буркнул
