повернул ее и, придерживая одной рукой, показал пальцем, куда следует смотреть. Наташа наклонилась и увидела выведенные киноварью длинные неровные буквы. къто и сынъ сЋстры къто и внукъ матєри
— Ну? — недоуменно спросила она, поднимая глаза на Игоря Иннокен-тьевича. — И что это значит?
— Вы можете это прочитать?
Наташа пожала плечами.
— Я не знаю старорусского, но, наверное: «Кто сын сестры и кто внук матери». Какая-то бессмыслица.
— И вам это ничего не говорит?
— Абсолютно ничего. Это ОН писал, да? — Наташа посмотрела на красные буквы с невольным уважением. — Нет, я не знаю, что бы это могло значить. Я не телепат и не экстрасенс, как вы, очевидно, решили. Ну? Все?! Тогда до свидания!
— Подождите, давайте хоть вернем ее на место.
Они снова повесили картину на место, и Наташа стремительно повернулась, чтобы уйти, но Лактионов удержал ее.
— Куда вы так торопитесь?
— Домой! — резко ответила она. — Я приехала взглянуть на картины, разве вы забыли?! Ну, я взглянула! Свой опыт вы поставили! Чего вам еще надо?!
— Вас, — просто ответил Лактионов, глядя на нее в упор, и его глаза откровенно смеялись над ней, хотя лицо было серьезным. Увидев, как изменилось лицо Наташи, как приоткрылся ее рот, уже готовый выпустить на волю оскорбления в защиту своего достоинства, он отступил назад, вскинув перед собой руки в шутливой обороне. — Упаси боже, Наташенька, вы меня не так поняли, возможно, и я неправильно выразился. Мне нужно ваше общество, ваш голос, ваши мысли. Скоро я уеду, и мне бы хотелось увезти с собой как можно больше хороших воспоминаний. Причем связанных исключительно с вами.
Наташа от души расхохоталась, хотя в ней бурлила злость.
— Ну что вы за человек, а?! Неужели вы думаете, что после всего этого я еще на что-то соглашусь?!
— А почему бы и нет? Что вам терять? Разве я предлагаю вам что-то ужасное? Нет, я всего лишь хочу внести разнообразие в вашу скучную жизнь, а в том, что она скучна, я не сомневаюсь. Почему бы вам не забыть о ней на несколько часов, не пройтись по ресторанам, не потанцевать, не повеселиться как следует, почему бы вам не позволить себе провести со мной чудеснейший вечер…
— Который, несомненно, завершится в вашей постели?!
Лактионов ухмыльнулся и неожиданно показался ей похожим на кота, только что изловившим давно поджидаемую мышь.
— Вы это сказали. Не я.
— С вами невозможно разговаривать! — Наташа устало посмотрела на свою перевязанную руку и увидела, что красное пятно на платке стало больше. — Вы отвезете меня домой или я поеду на троллейбусе?
— Домой? К мужу, да? — насмешка в его голосе резанула ее, как умело отточенный нож. — Он-то, конечно, во всем вас поймет!
— Вы ничего не знаете о моем муже!
— Ошибаетесь. Я очень много знаю и о вашем муже, и о вас, и о вашей жизни, и о «Вершине Мира»…
— Откуда… — Наташа осеклась, осененная внезапной и горькой догадкой. Вот, значит, куда пропала Надя. — Вы были… с Надькой, да? Вы с ней…
Улыбаясь, Игорь Иннокентьевич кивнул, потом медленно подошел к Наташе и положил руки ей на плечи. Она не сделала попытки вырваться, только смотрела на него широко раскрытыми глазами, чувствуя странную слабость во всем теле. Сейчас, когда Лактионов стоял вплотную к ней, она почувствовала себя такой маленькой и беззащитной, а он казался таким высоким, таким сильным и таким…Что-то изменилось вокруг, и она будто снова начала в чем-то растворяться, что-то подчиняло себе ее волю, шептало настойчиво и властно…Вот почему, вот для чего она здесь…
— Ну и что? Вас это смущает? — его голос вернул Наташу к жизни, и она попятилась, выскальзывая из его рук.
— Разве вам недостаточно? Зачем вам еще и я?
— Ну, нельзя же быть такой наивной, Наташенька. Мужчинам нравится разнообразие, видите ли. А я мужчина — разве вы не заметили? Надя — милая сумасбродка, вы — нечто более загадочное, а для меня загадка в женщине — это что-то особое, это — некий аромат ее души, столь же привлекательный, как для обоняния — хорошие дорогие духи. Я не люблю, когда все ясно и открыто — подобные вещи быстро надоедают. Пирожок хорош с начинкой, понимаете меня?
Наташа повернулась и быстро пошла, почти побежала к спасительному дверному проему — прочь, скорее, на улицу. Она уже почти была в коридоре, когда ее остановил голос Лактионова — глухой, растянутый, четко выговаривающий каждое слово.
— Значит, вы идете домой? Что ж, идите. А что вас там ждет? Прежний отработанный распорядок? — кухня, работа, выставлять бутылки на прилавок, упрашивать людей, которым на вас наплевать и которые видят в вас только часть магазина, купить ту водочку, подороже, а не эту; продукты, очереди — где подешевле, где еще дешевле… снова кухня, готовка, уборки, сломанные краны, ванна, полная белья — бесконечный быт и в редких перерывах — картины, которые никто кроме вас не увидит, которые никому кроме вас не нужны, а потом — постель, да — засыпать и просыпаться рядом с человеком, который вас не понимает и которого вы давно не любите, но вы будете просыпаться рядом с ним, потому что вам некуда от него деться, и так будет каждое утро, каждое утро…
Звучавший сзади голос обволакивал, затягивал, путал мысли, в голове становилось пусто, и все казалось бессмысленным, ненужным, а голос звучал все ближе и ближе, ближе и ближе…
— … и так по кругу, всегда по кругу, пока вы не свалитесь, как загнанная лошадь, — круг бесконечных дней, так похожих один на другой. Каждый день один и тот же мужчина, одна и та же подруга, которой вы будете жаловаться на свои одни и те же горести, одна и та же дорога на работу, и картины вас не спасут, вы забросите их так же быстро, как и вернулись к ним. Я бы мог хотя бы на несколько часов, а возможно, и на больше, все это изменить. Ну что ж, идите, возвращайтесь в свою никчемную жалкую реальность, в свой круг, оставайтесь в нем!
Последние слова хлестнули ее, словно плетью, и она вздрогнула. Занесла ногу, чтобы шагнуть через порог зала, но тут что-то, что оказалось сильнее, остановило ее, развернуло и стремительно швырнуло назад, и отчего-то губы Лактионова оказались так близко…
И снова за окном летит ночь, уже бледнеющая, угасающая, умирающая — неумолимо летит навстречу и назад, и звезд почти не осталось, а те, которые еще видны, — как старое нечищеное серебро, и тонкий лунный серп как тусклая бессмысленная улыбка сумасшедшего. Пусто, тихо, и ветер с едва уловимым холодком опять треплет спутанные волосы. Пусто, тихо, умиротворенно.
Умостив голову, в которой шумело от выпитого шампанского, на спинке кресла, Наташа курила и прислушивалась к своим мыслям. Странно, но она не чувствовала себя ни обманутой, ни опозоренной, ни рассерженной, ни виноватой — она вообще ничего не чувствовала. Она знала, что, скорее всего, никогда так толком и не сможет понять, что именно толкнуло ее к человеку, который ей даже не нравился и, несмотря ни на что, не нравится и сейчас — повинны ли в этом картины или бесконечное однообразие. Да и не все ли равно? Что случилось, то случилось и больше не повторится — и она это знает, и человек, который везет ее домой, тоже это знает. Это просто стало частью прошедшей ночи — как ужин, как вино, как город в огнях фонарей.
— Ты жалеешь? — неожиданно спросил Лактионов. Она повернулась и улыбнулась в ответ на его улыбку, отрешенно подумав, что, наверное, редко люди, которые совсем недавно были так близки, так холодно могут теперь улыбаться друг другу.
— Да нет. О чем тут жалеть? Разве жалеют о вкусном вине, о хорошо прожаренном куске мяса?
— Но и чувств к ним не испытывают, верно? — он засмеялся, слегка озадаченно. — Кусок мяса, а!
