церковь обретается на обеих сторонах [409] 89. При выходе из храма, шествуя к месту последнего упокоения умершего, поют In paradisum*.
Пусть ангелы ведут тебя в рай;
пусть мученики придут навстречу тебе
и приведут тебя в святой город Иерусалим.
Да примет тебя хор ангелов, и да обретешь ты вместе с нищим Лазарем вечный покой (The Catholic Burial Rite, 25).
Приблизившись к могиле, священник окропляет лежащее в гробу тело усопшего святой водой и говорит: «Уже сегодня да пребудешь ты в граде мира и да будет обитание твое на святом Сионе». Покадив ладаном, священник осеняет гроб крестным знамением со словами: «Я знаменую твое тело святым крестом, дабы в день Последнего Суда оно воскресло и получило вечную жизнь». Затем он посыпает гроб землей и продолжает: «Господи, из земли образовал Ты человека и изготовил ему тело. Воскреси его в Последний День». Погребение завершается молитвами и чтением «Отче наш».
Лицом К ЛИЦУ СО СМЕРТЬЮ
Многие из тех, кто присутствует возле умирающих людей, отмечают, что особенно напряженными бывают самые последние дни, так как умирающий оказывается лицом к лицу со смертью840. Между моментом «летального» диагноза и фактической смертью может еще открыться целый мир841. Чтобы увидеть, какие миры могут открываться в той небольшой отсрочке, которую смерть предлагает нам в конце нашей жизни, предоставим слово трем человекам, которые, оказавшись лицом к лицу со смертью, по-новому раскрыли тайну жизни.
9 июня 1977 года умер от рака поэт Ганс Андреус; ему был 51 год. Незадолго до смерти он написал Последнее стихотворений42 (перевод наш. — Прим. пер.):
Почти иссякла жизнь моя, и вот —
Пишу последнее стихотворенье.
Смертельный рак, что плоть мою грызет,
По буквам разлагает вдохновенье.
И, Господи (пусть я уже не помню, что это значит, говорить с тобой все ж лучше, чем с немою пустотой пространства, и к тому же так легко мне,
так проще мне найти слова), — но что ж, что станется со мной и с этим светом, — моим, твоим, — когда он вдруг паденье
начнет в невыразимость? Иль поэтом не сказанное слово ты найдешь, которому не нужно выраженье?
Стихотворение построено как сонет: две строфы по четыре строки, за ними следуют две строфы по три строки; между ними — «вольта», которая обычно означает поворот в стихотворении. Поэт начинает решительно: «Это стихотворение, которое я пишу, — последнее», — но эта решительность ненадежна, поскольку отсрочка смерти всегда оставляет место для еще одного, уже последнего, слова. Однако эти слова поэт считает своими «последними словами» [410] . Его жизнь фактически иссякла, рак, грызущий его плоть, разлагает и его творческий дух. «Последнее стихотворение» и «рак, грызущий его плоть», связываются словами «по буквам». Если раньше он смотрел на «слово поэта» как на «изумительное чудо из букв, приобретающих смысл» [411] , то теперь кажется, будто рак складывает, буква за буквой, последние слова.
После первой строфы, которая задает определяющий тон, следует поворот, начинающийся перед «вольтой» и кончающийся после нее. Поэт обращается к «Господу» и при этом как бы оправдывается: долгое время он не произносил этого слова («я уже не помню, что это значит»), но в последнем стихотворении вновь его произносит за неимением лучшего слова. Хотя он едва ли мог бы представить себе (припомнить) его смысл, оно все же лучше, чем ничто; «Господи» — это только обращение, благодаря которому его последнее стихотворение — уже не просто речь в пустом пространстве, но речь, к кому-то обращенная, и это — самый простой способ «найти слова». Самооправдание в пяти строках (через всю «вольту»!) — это, естественно, нечто большее, чем поспешные извинения. Уже давно поэт не применял языка молитвы, который присущ религиозной традиции. В своем последнем стихов ворении он вновь возвращается к этому языку, когда произносит: «Господи».
Это обращение — реальный поворот. Оправдание — «пусть я уже не помню» — усиливает момент обращения, так как показывает, что речь поэта не направлена на какие-то представления, но обращена к некоей личности: «говорить с тобой все ж лучше, чем с немою пустотой пространства». В конце концов, суть в том, что поэт что-то хочет сказать: «так проще мне найти слова».
Тем временем мы минуем «вольту», и начинается речь по существу: «что станется со мной и с этим светом, — моим, твоим, — когда он вдруг паденье начнет в невыразимость?» После непринужденности заключенных в скобки самооправданий тональность становится более напряженной, ставится вопрос: «что станется со мной?» — а точнее: «с этим светом, — моим, твоим?» Свет для Андреуса обладает силой, которая «разлагает формы, превращая их в потоки света», в которых парадоксальным образом заключена задумчивость мерцания и намека и которые ведут себя так тихо, «словно их почти нет»*48. В потоки света, в которых содержится тихое «почти-не-бытие». Но теперь, когда рак буквально разлагает тело, поэт не знает, что теперь будет с этим разлагающим светом: «что станется со мной и с этим светом, — моим, твоим, — когда он вдруг паденье начнет?»
Между тем происходит что-то важное в этом «не-бытии», в этом неведении, «что со мной станется», в этом внезапно начинающемся падении «в невыразимость»: происходит едва уловимый, но сущностный переход от «Я» к «Ты»; свет жизни — не просто «мой», но также — и даже больше — «твой». Когда тебя внезапно поражает смерть (точнее говоря, смертельный рак) и начинается падение в невыразимость (не в безымянность), возникает вопрос: «что станется со мной?»
В заключительных строках едва уловимый переход от «меня» к «тебе» становится выразительной альтернативой: «иль поэтом не сказанное слово ты найдешь, которому не нужно выраженье?» Вопрос «что станется со мной?» имеет продолжение, в котором, кажется, предлагается выход. Но вопрос остается вопросом! И если у этого «света, — моего, твоего», — имеется будущность, то это будешь «Ты». В чем функция этого «Ты»? В слове. Поэт не исключает возможности, что в конце этого свободного падения в смерть будет обретено «слово». У этого слова три характерных признака: 1) это слово, которое должен найти не поэт («Я»), но Господь («Ты»); 2) это не «стихотворение» (подобное «последнему стихотворению, которое я пишу»), а «не сказанное поэтом» слово, которое отмечено прозой доверия; 3) это доверительное слово не нужно произносить: оно есть пространство тишины между «Я» и «Ты».
Те, кто умеет слушать, говорят с умирающими символическим языком, который образуется в глубоких пластах человеческого опыта. В своей книге
545 Ibid., 12.
«Разговоры с умирающими» [412] Пипер показывает, как люди, оказавшись лицом к лицу со смертью, выражают свой опыт, свои воспоминания, свои надежды в образах, притчах и грезах. В качестве примера изберем рассказ об одном 61-летнем пациенте, у которого дела пошли совсем плохо [413] . В самом начале разговора пациент (Пт) говорит: «Я бы так хотел лучше видеть. А я вообще ничего не вижу — и это весной!» Пастор (Пр) отвечает:
Пр. Вас печалит, что у вас больше нет возможности любоваться зеленью…
Пт. Вот-вот. У меня есть сад, и садоводство — мое хобби. А теперь мне от этого нет никакого толку. И в прошлый год не было. Тогда я уже лежал здесь. Вон те цветы моя жена из сада принесла.
Пр. Вам давно уже не хватает красивых цветов.
Пт. Да, я давно тут лежу. Просто так вышло, что я ни с того, ни с сего внезапно упал на улице в обморок.
Пациент рассказывает, как у него обнаружили в мозгу опухоль и прооперировали. Но рак не исчез. Сначала он лежал в комнате с пятью другими пациентами. Но они слишком шумели, и ему было не с кем нормально поговорить.
