неприятели смотрят на него и смеются над его субботами» (Плач 1:7). (4) Молчание указывает на процесс: люди делаются все более молчаливыми, столкнувшись с катастрофой (войной, болезнью, смертью). Это молчание сознательно сохраняется (Иер 47:5, Иез 24:16–17, Иов 30:27–31), чтобы созреть до тихой надежды (Плач 3:26–29, 49–50). (5) Согнутое в поклоне положение выражает бремя страдания. Но оно также указывает и на духовную позицию: сгибаются в страдании не для того, чтобы сдаться перед ним, а чтобы пережить его от начала до конца. В результате страдающий из внутреннего контакта со страданием выносит позицию смирения.
Скорбные ритуалы — не самоцель. Они направлены на процесс отдачи, в котором вновь переживается «Я буду здесь; Я присутствую» [894]. Мы можем это видеть в псалме 76-ом. Там мы читаем: «Ты не даешь мне сомкнуть очей моих, я потрясен и не могу говорить» (стих 5). Это означает: «В предельном движении молитвы, ночью, когда не за что ухватиться, в отсутствии эго Сущий соединяется с моей молитвой». Та же мысль выражена чуть дальше: «Вот мое горе — изменение десницы Всевышнего» (стих 11). Это означает: «Мое поражение так сильно затронуло Сущего, что Он смягчился. Мое страдание смягчает Сущего, Он перестает гневаться и становится нежным». Тут есть глубокий подтекст: «Хотя мы совершенно покинуты и онемели от страдания, именно здесь, в нашем страдании выясняется, что Сущий печется о нас. Наше страдание дает ощутить Его руку. Сущий страдает нашим страданием». Сходное выражение мистически переживаемого страдания мы находим в псалме 21. В тот самый момент, когда псалмопевец чувствует смертельно опасную агрессивность изогнутых рогов буйволов (стих 22 как кульминация стихов 1-22), он восклицает: «От рогов буйволов [895], услышав, [избавь] меня». Ту же духовность мы обнаруживаем в Ис 53: раб, с которым дурно обращаются, переносит это молча и как раз через это становится видящим (Ис 53:11).
Всецело довериться призыванию Имени — это мистический процесс, которому пророки хотят научить народ в его изгнании: «Кто из вас боится Сущего [896], слушается гласа раба [897] Его? Кто ходит во мраке, без света, да уповает на имя Сущего и да утверждается в Боге своем» (Ис 50:10). Именно это спасает изгнанников.
Повергли жизнь мою в яму и закидали меня камнями.
Воды поднялись до головы моей; я сказал: «погиб я».
Я призывал имя Твое, Сущий [898], из ямы глубокой.
Ты слышал голос мой (Плач 3:53–56).
«Яма», из которой кричит изгнанник, — это место, всецело относящееся к области смерти. «Там, в самой темной точке Божьего отсутствия, происходит полная перемена. Страдалец выкликает Имя Сущего!»178 Чудо заключается в том, что, произнося Имя, страдалец переживает близость Сущего: «Ты приближался, когда я взывал к Тебе, и говорил: “не бойся”» (Плач 3:57). Произнесение Имени есть то пространство, в котором обитает Сущий. Он принимает молитву близко к сердцу. Сущий делает себя присутствующим в зове страдальца. Бедственный вопль: «Приди! Будь здесь!» — это одна сторона того события, обратная — невидимая — сторона которого есть ответ: «Не бойся».
Падение Южного Царства, разрушение храма и города и депортация в Вавилон лишили израильтян последнего основания веры. Кроме того, в нечистой земле изгнания для них невозможно было давать выражение своему пониманию веры. Однако в этих условиях полного крушения мы наблюдаем чудесное развитие новой духовности. Как это происходит, мы читаем в псалме 8-м.
«Дети и грудные младенцы» 8-го псалма — это депортированные изгнанники — без города, без храма, без священных мест, без ритуалов. Они — дети и младенцы «овдовевшего» Иерусалима, о котором поется в Книге Плача179. В изгнании эти «дети и грудные младенцы» обнаруживают священное пространство в кругах учения Шаббата [899]. Там они совершают новый обряд — обряд «уст», которые благочестиво служат священной традиции, с нежностью бормоча тексты и внимательно обсуждая их смысл. Эти круги учения строят новую городскую стену на фундаменте Шаббата: они «строят оплот» [900], способный противостоять «врагам Сущего» и «сделать безмолвным (ср.: шаббат!) [901] врага и мстителя»180. Поэт в псалме 8-м молится, чтобы этот новый город сделался ответом Сущего языческим богам, вознесшимся высоко в небеса, где боги Вавилона хвалятся своими завоеваниями. Стоя под ночным небом, изгнанник ставит вопрос древней мудрости: «Что [есть] человек?» Ответ псалма наделяет человека атрибутами, которые прежде изгнания приписывались только сыну царя: он «венчается славою и честью» (стих 6) и «поставлен владыкою» над творением (стих 7); он сознает себя «поставленным» над всеми тварями: «овцами и волами, а также полевыми зверями, птицами небесными и рыбами морскими и всем, преходящим морскими стезями» (стихи 7–9). Вопрошающий изгнанник из круга учения теперь то же, чем был сын Давидов в Иерусалиме до 587 года до н. э. Стоя под неизмеримой темнотой неба в полной покинутости, изгнанник чувствует: «Что [есть] человек, что Ты, Сильный, помнишь его…? Не много Ты умалил его пред Сильным: славою и честью увенчал его; поставил его владыкою над делами рук Твоих; всё положил под ноги его» [902].
Пустыня
В III столетии мы наблюдаем, как все большее число христиан удаляется в пустыню. Здесь речь идет о сложном процессе, который уходит корнями в раннехристианские церкви [903] . Его причиной являются несколько взаимодействующих факторов. (1) Раннехристианские церкви были частью того мира, в котором высоко оценивался аскетизм. Различные философские школы (пифагорейцы, стоики, киники), которые считали аскезу (пост, трезвость, власть над своими страстями и порывами, воздержание) необходимой для достижения мудрости и проницательности, повлияли на раннее христианство таким образом, что следование за Христом (Мк 6:7–9; 10:17–31, Мф 19:10–12, 27–28, Лк 12:22–31) стало рассматриваться в аскетическом ключе. (2) Аскетическая позиция соединяется с христианскими импульсами: с ожиданием конца времени, которое настраивает людей на бодрствование и непрестанную молитву. Аскетический стиль жизни стали рассматривать как пожизненное мученичество. (3) Рост числа христианских общин привел к процессу нивелирования. Аскеза давала возможность воплотить в жизнь святость и героизм первоначального христианства. (4) Аскетизм в общинах породил три типа, которые можно считать прообразами монашеского пустынничества. Первый тип мы уже упомянули: это тип мученика. В этом типе воплощается подражание Христу до последнего предела, и поэтому он служит моделью для более позднего монашества. Второй тип — это тип странствующего проповедника, отрекшегося от всякой собственности (Мф 10:9-15). Третий тип — это тип человека, который пребывает в одиночестве ради Царства Божьего, покинув дом и очаг (Мф 19:29, также ср. 1 Кор 7). Все эти факторы побуждали христиан в III и IV веках удаляться в пустыню, чтобы вести жизнь, всецело сосредоточенную на Боге. Теперь обрисуем в общих чертах духовность монахов-пу- стынников.
Для монаха-пустынника характерно удаление (греч. анахоресис) от социальной жизни. Он дистанцировался как от семейных уз, так и от уз общества (то есть от церкви). Отсюда и слово монах, восходящее к греческому монахос — «одиночка» [904] . Во введении к части 1-й мы уже цитировали высказывание, которое в ходу у монахов: «всеми способами избегай женщин и епископов». Кассиан предлагает следующую мотивацию: «Как те, так и другие не позволяют тому, кто вошел в дружбу с ними, ни предаваться покою в своей келье, ни придерживаться божественного созерцания святых вещей нерассеянным взглядом» [905] . Это высказывание монахов-пустынников затрагивает самую суть ана- хорезы. Епископ представляет общественный порядок, прежде всего — порядок в общине. У монаха в развившейся тем временем церковной организации не было никакой функции. Участие в пастырской деятельности
означало ipso facto* предательство по отношению к собственной харизме — бескомпромиссному поиску Бога. Сам Кассиан должен был «со стыдом признаться», что не может «ускользнуть от рук своего епископа» [906] . Женщина представляет сферу семьи. Здесь Кассиан думает о своей «двоюродной сестре, от которой ему не удавалось избавиться» [907] . Когда Евсевий смотрит на ретроспективу развития монашества, он замечает, что образ жизни монахов дистанцировался от общественной жизни: от брака,
