удовлетворили. Он встал и принялся молиться, и был настолько полон Божьей благодати, что в течение двух часов не мог перестать говорить (7,2–3). Кульминацией была его молитва перед казнью: «Господи Боже Вседержитель, Отец возлюбленного Сына Твоего Иисуса Христа, через Которого мы познали Тебя, Бог Ангелов и Сил и всего творения, и всего рода праведников, живущих пред лицом Твоим» (14,1). Затем следует благословение: «Благословляю Тебя за то, что Ты удостоил меня в этот день и час в числе мучеников Твоих получить часть в Чаше Христа Твоего и воскреснуть в жизнь вечную души и тела, в нетлении Духа Святого» (14,2). После благословения — прошение: «Да буду принят как один из них сегодня пред лицо Твое в жертву тучную и желанную, ибо Ты заранее ее уготовал, предвозвестил и принес, Боже истинный, не знающий лжи»
Молитва заключается славословием: «Поэтому за все Тебя благодарю, Тебя славлю, Тебя превозношу через вечного Архиерея, Иисуса Христа, возлюбленного Сына Твоего, через Которого и с Ним вместе в Духе Святом слава Тебе и ныне и в будущие века. Аминь» (14,3). После своей молитвы Поликарп, как жертва всесожжения, был поглощен огнем божественной любви* (14,1; 14,3).
Мы видели, что Поликарп был назван «выдающимся мучеником-свидетелем», так как его свидетельство имело все характерные черты мученичества Иисуса Христа. Именно это сходство сделало мученичество Поликарпа «духовной моделью». Мученик является для того, чтобы современники имели в нем конкретную модель, с помощью которой они могли бы следовать Христу
[966] . «Всем хочется следовать его свидетельству-мученичеству, потому что оно было сообразно Евангелию Христа» (19,1). Это «кровное свидетельство» мучеников — модель не только для их современников, но и для грядущих поколений. Это явствует из эпилога Мученичества Поликарпа. После того как тело Поликарпа было сожжено, христиане унесли его кости и погребли их в «подобающем» месте (18,1–2). Там христиане могли ежегодно собираться, чтобы почтить память мученика: отпраздновать его «день рождения» (18,3). Это празднование — «в память прежних борцов за веру, для упражнения (iaskesis) и подготовки будущих (hetoimasia) поколений» (18,3). Поэтому культ мучеников относится не только к прошлому (мученичество, сообразное Евангелию), но и к будущему (празднование дня смерти и рассказ о страданиях
мучеников грядущим поколениям). Эпилог содержит важное указание относительно духовности мучеников: празднование дня их смерти и рассказ об их страданиях направлены на «усвоение» и «подготовку», на то, чтобы участники празднования внутренне проникались и вдохновлялись духом мучеников. Вот почему от одной общины к другой передаются рассказы очевидцев (Пролог и 20,1).
3.5.3. Холокост
Те нечеловеческие страдания, которые причинил евреям режим Гитлера, невозможно вспоминать с адекватностью. События, связанные с Холокостом, неизбежным образом воспринимаются с точки зрения определенного контекста интерпретации259. Этот момент могут проиллюстрировать два примера. (1) Когда события, прежде безымянные, стали описываться названиями холокост, гиоах и курбан, это делалось в соответствии с определенным контекстом интерпретации260. Холокост [967] означает «всесожжение». Посредством этого термина события истолковываются на фоне Храма и совершавшихся там жертвенных ритуалов. Шоах [968], с другой стороны, вызывает в памяти образы разрушения и изгнания — ту судьбу, которая вновь и вновь поражала Израиль в течение столетий. И наконец, курбан [969] истолковывает события на фоне разорения Первого и Второго Храма. Стало быть, уже от самого названия память получает некую тенденцию.
Устроение мемориалов в разных странах отражает местные интересы дизайнеров: в мемориальных местах Польши страдания евреев явно связываются с судьбой польского народа при Гитлере; в Германии дизайн абстрактный и эстетизирующий; в Израиле события истолковываются на фоне длинной истории Израиля и в свете основания Государства Израиль; в Америке доминирует образ «освобождения» евреев американцами и того смертельного удара, которым американцы разрушили планы нацистов261. Памятование о событиях внутренне руководствуется идеалами местных сообществ. С учетом этих примеров нам кажется целесообразным, чтобы наше описание насколько возможно направлялось мнениями жертв и тех, кто выжил.
«Тогда начался холокост, который потряс историю и своими масштабами и целями отметил конец цивилизации», — пишет Эли Визель [970] . Были попраны все границы того, что именуется «культурой». «Более четверти века тому назад наша жизнь и, возможно, сама история были прерваны. Нет такой меры, которой можно было бы измерить те чудовищные вещи, что тогда происходили», — пишет Левинас [971] . Он задается вопросом: что от «невыразимого чувства того Страдания» дойдет до следующих поколений? «Быть может, из опыта концентрационных лагерей и из еврейского движения сопротивления, которое всю Европу превратило в один большой концентрационный лагерь, нам удастся извлечь три истины, которые мы сможем передать новым людям и в которых те нуждаются» [972] . (1) Уметь жить по-человечески гораздо менее необходимо, нежели культура, в которой мы живем. Эта культура окружает нас пищей и имуществом, приличиями и искусством, отдыхом и связями, наукой и армией, соборами и мировыми империями, но по ту сторону культуры, в «пустыне, пространстве без ландшафта, которое, подобно могиле, достаточно велико, чтобы вместить нас» [973] , человеческая жизнь остается возможной. (2) В критические часы, когда все культурные ценности рушатся, человеческое достоинство состоит в том, чтобы верить, что эти ценности вернутся. А это значит: «Во вселенной, полной войн, не делать вывода, что война — единственное средство обеспечить надежность; не содействовать трагической ситуации, которая относится к мужским добродетелям — умирать и убивать в отчаянии» [974] . (3) Учить следующие поколения тому, какие требуются им силы, чтобы выстоять в изоляции и как им по-новому оценивать внутреннюю жизнь. Это «такой момент, когда праведник не обретет никакой помощи извне, когда его не защитит никакое учреждение, когда ему недостанет утешения божественным присутствием, присущего детскому религиозному чувству, и когда отдельный человек может победить только в собственной совести, то есть в своем страдании» [975] . Больше не за что держаться ни в культуре, ни в разуме, ни в мире идей. Единственная реальность — это Страдание: бытие жертвой.
Быть жертвой в мире, в котором царит беспорядок, то есть в мире, где добро не может победить, — это значит страдать. Это положение открывает Бога, который, отказываясь от того, чтобы выступать избавителем, вместо этого апеллирует
к действительной зрелости вполне ответственного человека. Но этот Бог, который скрывает свое лицо и оставляет праведника с его праведностью, но без благословения, — этот далекий Бог проявляет себя изнутри [976] .
Ури Цви Гринберг, в одном высказывании резюмируя все случившееся с евреями, называет их «Мучениками Тишины» [977] . Андре Неер различает три вида тишины [978] .
Первый — это то абсолютное безмолвие, которым уничтожение было окружено перед внешним миром. Концентрационный лагерь полностью уходил в себя, жертвы и их палачи были совершенно отделены от внешнего мира. «В Аушвице все разворачивалось, происходило, переживалось в абсолютной тишине в течение недель, месяцев, лет, будучи отделено от истории» [979] . Некий нечеловеческий мир, запертый в самом себе и задыхающийся в безмолвии. Не только нацисты окружали уничтожение мертвой, удушающей тишиной, но и дружественные нации хранили молчание, хотя всё знали.
Достаточно заглянуть в газеты и журналы того времени: там было всё, там есть всё. С конца 1942 года и дальше в них печатались подробные планы «финального освобождения». Названия «Треблинка» и «Аушвиц» раньше были услыша- *»ны в Нью-Йорке и Стокгольме, чем в Белостоке и Сигете… Ни один команду
ющий не сдвинул с места свои войска, чтобы освободить тот или другой лагерь раньше, чем было
