по причине злокачественного тромбофлебита. По словам Лациса, все эти беды произошли с ним от того, что он регулярно употреблял вредоносную продукцию кампании «Лабас табакас», то есть курил. Став рабом этой пагубной привычки, он уже не имел сил от нее отказаться и страсть к табакокурению привела его на край гибели; преждерожденный же Ландсбергис обильно тому способствовал, ибо был так убедителен в рекламе выпускаемых им товаров, что поселил тягу к табаку в душе Лациса навек.
В последний год Лацис, находясь, по его словам, под прямым влиянием Ландсбергиса, курил сигареты, сигары, трубки практически непрерывно; он жевал табак в листьях и даже ел его – короче, делал с табаком все возможное и невозможное. Табак во всех его проявлениях сделался смыслом его существования и объектом квазисексуальных устремлений. Однако, оказавшись перед непосредственной перспективой расстаться с драгоценной жизнью, Лацис, продолжая курить и есть табак, принялся со всем пылом курильщика бороться за продление своего жалкого существования и обратился к врачам; он израсходовал на них все скромные сбережения, и те отняли у него обе ноги.
Теперь же, пребывая в поистине удручающем положении, Лацис предъявил кампании «Лабас табакас» иск, требуя компенсации за утраченное в результате пользования ее продукцией здоровье, а также и за утраченную веру в людей, конкретно – в Ландсбергиса. Сумма иска превышала стоимость всей кампании «Лабас табакас».
Возвышенное Управление допустило дело к рассмотрению. Слушания продолжались восемь месяцев. Было выслушано две тысячи тринадцать свидетелей и рассмотрено бессчетное количество документов. Ландсбергис, похоже, затягивал дело как только возможно, ожидая, что какой-либо из недугов Лациса заставит его наконец покинуть юдоль скорби, и все прекратится само собой.
Но нет. Лацис оказался настырным и живучим, а дело – отчасти, видимо, именно поэтому, — весьма сложным. Защитники ответчика обращали внимание уездного подразделения Палаты наказаний на то обстоятельство, что никто из служащих «Лабас табакас», включая и самого преждерожденного Дзержина Ландсбергиса, не принуждал ни Лациса, ни кого-либо другого к употреблению выпускаемой продукции; более того, на упаковке всех изделий кампании, в полном соответствии с требованиями ведомственных уложений Директората Свободного и Частного Предпринимательства, явным образом всегда указывалось, что табакокурение вредит здоровью подданных. Особенно так называемые адвокаты напирали на тот общеизвестный, хотя подчас и вызывавший даже у самого Бага сомнения факт, что каждый совершеннолетний и дееспособный подданный полностью свободен в своем выборе и в своих поступках.
Лацис же упирал на то обстоятельство, что слепо поверил Ландсбергису лично и пал, таким образом, жертвой своей доверчивости, ибо Ландсбергис его подло обманул. Также Лацис упомянул о том, что Ландсбергис неоднократно являлся к нему астрально и с доброй улыбкой уговаривал: «Кури! Кури!»
Местные чиновники Возвышенного Управления и Палаты наказаний оказались в очевидном затруднении. Аргументы сторон были равновелики. С одной стороны, имелась жертва доверчивости, находящаяся вследствие оной доверчивости в самом плачевном и, в каком-то смысле, предсмертном состоянии. С другой – имелись промышленник и его кампания, убедительно утверждавшие, что никакого личного воздействия на жертву доверчивости не оказывали, да и не могли оказывать.
Тогда обратились к настоятелю не так давно – каких-то полтораста лет назад – открытого в тех краях Храма Конфуция, и настоятель обратил внимание Управления на пятьдесят третий эпизод из двадцать второй главы «Суждений и бесед»: «Му Да пришел к Учителю и сказал: „О Учитель! Вчера я разжег костер, чтобы приготовить выловленную в ручье рыбу. Ветер занес в пламя пучок травы. Я случайно вдохнул ее дым, и сознание мое расширилось, я увидел огромных розовых животных с ушами, как княжеские опахала, и людей с четырьмя глазами и языком на лбу. Можно ли, вдыхая дым травы, познать мир?“ Учитель долго молчал, а затем выпучил глаза и крикнул: „Уху! Так познать мир нельзя! Уходи!“»
Молодой, но по-прибалтийски обстоятельный настоятель счел также относящимися к делу еще несколько эпизодов из достославной жизни Учителя. Например, эпизод двадцать четвертый из главы пятнадцатой, когда Цзы Гун спросил: «Существует ли одно такое слово, которым можно руководствоваться всю жизнь?», а Учитель ответил: «Это слово – снисхождение. Не делай другим того, чего не пожелаешь себе». Данное высказывание настоятель интерпретировал в том смысле, что Дзержин Ландсбергис не снисходителен, ибо сделал, пусть и непреднамеренно – но разве наука закона не знает понятия непреднамеренного преступления? — Урмасу Лацису то, чего наверняка никоим образом не хотел бы себе, то есть привел в состояние дуцзи; в то время как Урмас Лацис вполне снисходителен, ибо делает Дзержину Ландсбергису то, чего и сам Ландсбергис наверняка при определенных обстоятельствах хотел бы себе – хочет возмещения со стороны того, кто нанес ему вред. Или же эпизод шестнадцатый из главы тринадцатой, когда тот же Цзы Гун спросил о сущности истинного правления, а Учитель ответил: «Надо добиться такого положения, когда вблизи радуются, а издалека стремятся прийти». Настоятель упирал на то, что в случае с Ландсбергисом все наоборот: Урмас Лацис, явно расположенный вблизи, уже давно и совершенно недвусмысленно не радовался, а издалека никто не стремился прийти в фирменные магазины «Лабас табакас» – напротив, шумный процесс и жалкий вид культей пострадавшего, то и дело мелькавших на экранах местного телевидения и на первых полосах даугавских газет, побудили весьма многих курильщиков отказаться от пагубной привычки, так что доходы фабрики еще более снизились; это явно свидетельствовало о том, что правление Ландсбергиса на «Лабас табакас» очень далеко от истинного. Словом, получилось так, что едва ли не весь великий древний «Лунь юй» был написан исключительно по поводу тяжбы Лациса и Ландсбергиса – и все в пользу калеки.
На основании приведенных аргументов Возвышенное Управление приняло решение удовлетворить жалобу Лациса в полном объеме. Решение вступило в силу месяц назад и в настоящее время немыслимые средства, выручаемые от продажи имущества «Лабас табакас», начали поступать на счет курильщика, с точки зрения Бага явно утратившего не только ноги, но и совесть.
Прочитав присланные материалы, Баг хмыкнул и, конечно же, немедленно закурил. Вот как, оказывается! Ландсбергис разорен. А, судя по его повадкам, ничего ценнее денежного благополучия для него и нет в жизни. Конечно, он готов на все ради того, чтобы вновь приобрести богатство. Именно поэтому он с такой легкостью сделался марионеткой какого-то крупного преступника. В душе Бага шевельнулось даже нечто вроде сочувствия к столь несправедливо пострадавшему за свой честный труд табачному олигарху. В том, что с ним сотворили, было весьма мало человеколюбия. И неудивительно: могло ли случиться иначе в этом уезде, где еще не укоренились устойчивые представления о гармонии и сообразности государственных уложений, и где поспешно делают выводы, возвышая второстепенное и принижая главное. Нет, определенно, в Цветущей Средине такое бездумное толкование слов Конфуция было бы просто невозможно. Бага буквально поразило механическое нанизывание мыслей Учителя на заранее выстроенную схему; не истины и не справедливости искал в драгоценных речениях прыткий и далекий от подлинной снисходительности настоятель, а лишь подтверждения своим собственным взглядам. Все это дурно припахивало варварской юриспруденцией. Еще бы, Европа так близко. Слова Учителя «Сто лет у власти добрые люди – и нет жестокостей и казней» были явно не про этот поэтичный, но отсталый край.
Что-то все же таилось неправильное в постоянном стремлении Ханбалыка назначать на местные должности местных же уроженцев. Князю Фотию следовало бы в приватной беседе намекнуть императору, что это не всегда оправдано…
Однако пора было посмотреть и на самого Ландсбергиса, и Баг, выйдя из каюты, в ярком свете бесчисленных хрустальных светильников направился по красной ковровой дорожке к широкой, помпезной лестнице, ведущей на верхнюю палубу.
Там дул свежий морской ветер. Реяли темные, с ослепительными от солнца краями тучи. Гордые очертания Александрии таяли на горизонте. Внизу частые злые волны с едва слышным в гуле моторов плеском бились о борта величаво плывущего парома.
На широкой кормовой площадке группами и поодиночке толпились путешественники, наслаждаясь последними минутами созерцания туманных пагод и храмов Северной столицы. Гокэ щелкали затворами фотоаппаратов. Бурлили оживленные разговоры, то и дело слышался веселый смех. Между столиками, под трепещущими на ветру матерчатыми зонтами, сновали улыбающиеся половые в наглухо затянутых халатах.
У подвешенных на канатах и укрытых брезентом спасательных моторных баркасов, немного в
