мужа под руку, — а я по долгу жены не могу не позаботиться о твоих.
Богдан вспыхнул, как маков цвет. Все-таки женщины в некоторых вопросах бывают нестерпимо откровенны, что ни попадя готовы ляпнуть в полный голос. Благородному мужу, да еще истово православному по вероисповеданию, слушать их подчас просто страшно. Просто страшно. Если даже лучшая из них, и даже с мужем, высказывается вот так – каких же невообразимо чудовищных вещей они, вероятно, касаются, беседуя друг с другом наедине, без мужчин?
— Мне кажется, и она пришла слушать музыку, — заключила Фирузе.
Богдан в душе и сам опасался того же. Похоже, сцены не избежать, уныло думал он, когда они, по- прежнему рука об руку, медленно поднимались по сверкающей мраморной лестнице, устланной длинным, словно дракон, шемаханским ковром.
Хотя девушка и впрямь очень милая. И взгляд такой серьезный, осмысленный… Богдан был бы отнюдь не прочь поговорить с нею после кончерто и обсудить прелести Вивальди. Она, несомненно, с Запада, и ее восприятие западной музыки, безусловно, может очень сильно отличаться от здешнего, привычного Богдану. Тем интереснее было бы.
Но Фирузе…
Она, вероятно, убеждена, что его привлекли только стройные, длинные, упругие даже на вид и открытые едва ли не во всю длину проворные ножки. Или высокая юная грудь. Или большой рот с пухлыми, яркими, цветущими губами. Или… Да женщина уж придумает, что могло его привлечь – такое что-нибудь, что ему и голову не придет.
Толпа ценителей, вполголоса гудя разговорами, медленно втягивалась в зал. Кто-то в изящном западном платье, кто-то в хламидах наподобие византийских, кто-то в как бы обрезанных халатах с шароварами, модных в этом сезоне в Цветущей Средине…
Богдан, как обычно, предпочитал старославянский стиль: немного укороченная, чтобы не мешала садиться в повозку, чиновничья шапка-гуань с поперечной нефритовой заколкой, благостно богатая карманами летняя варяжская куртка на шнуровке, так называемая ветровка, легкие, в тон ветровке, серые порты и мягкие сафьяновые сапожки.
Они нашли свои места. Фирузе, не садясь, оперлась обеими руками на спинку кресла впереди, чуть прищурилась и принялась целеустремленно вертеть головой, явно ища в зале варварку из «феррари». Богдан съежился в мягком кресле, опустил лицо – и сам не знал, чего больше жаждет: найти девушку или потерять и забыть.
Но чтоб Фирузе искала да не отыскала – такого быть не могло.
— Вон она, — сказала Фирузе. Удовлетворенно спрятав руки в рукава халата, она сложила их на животе и медленно, осторожно уселась. — В пяти рядах от нас. Одна. Сейчас уже начнется первое отделение, а в перерыве я к ней подойду. Она тебе понравилась, я чувствую. Я этого так не оставлю.
— Любимая… — безнадежно начал Богдан.
— Все, все, давай слушать. Вон махатель идет, с палочкой…
— Дирижер они это называют… — машинально поправил Богдан.
— А я называю махатель, — мягко ответила Фирузе.
Богдан послушно умолк и ушел в себя. Фирузе, размышлял он, вероятно, не вполне представляет себе, как может отреагировать на ее слова девушка из Европы. Все рассуждения о тонких цивилизационных различиях для его супруги – звук пустой. Есть хорошие люди и есть плохие люди, есть мужчины и есть женщины, есть плохие и хорошие мужчины и есть плохие и хорошие женщины. Мужчин примерно столько же, сколько женщин. Хороших людей не в пример больше, чем плохих. Вот и все ее представления на сей счет.
Ох, что будет…
Все, все, давай слушать, повторил он сам себе слова жены. Кончерто гроссо… Беллиссимо кончерто!
Музыка отвлекла Богдана от тревожных раздумий о предстоящем. Музыка была великолепна. Странными мирами веяло от нее, странными, иными – миром чужой, но бесспорной красоты, миром утопающих в кипарисах и пиниях мраморных дворцов над теплым сверкающим морем; миром изысканных, ироничных людей в напудренных париках; миром бесчисленных чванливых королей и президентов, кишмя кишащих на территории, на которую и треть Александрийского улуса не удалось бы втиснуть; миром гениальных изобретателей, измышляющих прибор за прибором, машину за машиной, сами не ведая зачем, из детского любопытства; миром людей, всю жизнь только и знающих, что всяк на свой лад, кто мускулами или деньгами, кто мозгами или бюстом кричать: я, я, я! Миром так называемой моногамной, по-ватикански священной семьи – и озлобленных, алчных, ревнивых любовниц, которых надо таить, и держать поодаль, и тут же нелепо подманивать и улещивать, и врать, врать; и так называемых незаконных детей…
О, скрипки, скрипки, мосты между мирами!
Перерыв накатил так быстро, что Богдан, расслабленный божественными звуками, не успел к нему морально подготовиться. И когда восхищенные слушатели, сдержанно гомоня, начали вставать, когда заполнился проход между креслами, он только втянул голову в плечи и отвернулся.
— Ты не хочешь в буфет, любимый? — со значением спросила Фирузе.
— Нет, — буркнул Богдан.
— А я прогуляюсь, — сказала она и грузно воздвиглась из кресла. Подождала, что-то якобы отыскивая в сумочке. И втиснулась в битком забитый проход как раз тогда, когда медлительный, черепашьим шагом ползущий на выход поток людей пронес европейскую девушку мимо них.
— О, простите! — сказала Фирузе, словно бы на миг потеряв равновесие и довольно сильно толкнув девушку в тесноте толпы. Та обернулась, запнулась на миг, оглядывая Фирузе, и виновато улыбнулась.
— Что вы! — с едва ощутимым акцентом проговорила она.
И голосок миленький, подумала Фирузе.
— Это я виновата… Вам нужно быть осторожнее, в вашем положении…
— Да, муж отговаривал меня идти на кончерто, — затараторила Фирузе. С Богданом она никогда не бывала столь словоохотливой. — Уже совсем недолго носить осталось, он волнуется. Мужчины в это время ужасно смешные… Но очень, очень милые. У вас нет еще детей? Нет? Я так и думала. Хотел меня не пустить. Но я его уговорила. Я так люблю европейскую музыку! И этот очаровательный дирижер! — стремясь к великой цели, она даже вспомнила это нелепое слово, причем безо всяких усилий. — Он совсем как гость страны.
— Только по виду. Ваши музыканты иначе играют, — задумчиво сказала девушка.
Поток тем временем уже принес их в буфет, и бывшая почти на полголовы выше Фирузе тактичная и заботливая варварка раньше ее успела оценить ситуацию у прилавка, должным образом сманеврировать – и мигом оказалась там, куда все так стремились. Умеют они это, подумала Фирузе. Шустрые такие… Решительные. Но не бездумно решительные. Осмысленно решительные, вот в чем дело. А мы либо колеблемся месяцами, либо кидаемся очертя голову наобум – мол, будь что будет.
— Что вам взять? — спросила девушка.
— Просто стакан кумыса, если вам нетрудно, — с готовностью ответила Фирузе.
— Конечно, нетрудно, — обаятельно улыбнулась девушка. — А вы не ждите тут, в тесноте и толкотне, мало ли… вон у окна свободно. Я к вам подойду.
— Спасибо, душенька, — искренне ответила Фирузе.
Уже через минуту со стаканом кумыса и маленьким бокалом мартини со льдом для себя обаятельная гокэ, ловко лавируя в массе людей, подошла к ждущей ее Фирузе.
— Пожалуйста.
