А Раби Нилыч, для которого Богдан смог сделать лишь одно — буквально на бегу позвонить Риве и, не вдаваясь в объяснения, умолять ее по возможности оградить отдыхающего батюшку от политических новостей, чтобы тот, мол, поменьше волновался…
А верный и храбрый Максим Крюк, невесть где и как подмеченный да соблазненный окаянным Прозрецом; Крюк, коего до сей поры так и не сумели сыскать? А юный герой Елюй, то проваливающийся в подобный смерти сон, то вдруг рвущийся снова искать и убивать Бага? Господи Иисусе, Гуаньинь милосердная, а остальные, еще не выявленные? Как к ним относиться теперь?
— Судя по всему, вполне нормальные, — ответил Баг. — За исключением Игоревичей, конечно. Дружинников. С теми работать придется особо.
Князь чуть качнул массивной головой.
— Ишь… — пытливо посмотрел на Бага, потом на Богдана. — И как же именно, позвольте осведомиться?
— Пока не знаем, — честно сказал Богдан.
— Драгоценный преждерожденный князь может быть уверен, что насильственные по отношению к дружинникам действия мы постараемся свести к самой малости, — честно сказал Баг. И, чуть подумав, добавил: — Необходимой малости.
Князь опять задумался.
— Отцы-то, что из Елюя беса гнали, тут не помогут? — с какой-то беспомощной, детской надеждой спросил он вдруг.
Видно, перед лицом катастрофы, как то в подобных случаях и бывает, князь на миг ощутил себя не владыкою могучим, а просто перстью земной. Плюновением Божиим.
Баг не сдержался — хекнул от души, вспомнив, как тот же самый вопрос он задавал в Храме Света Будды. Но ничего не сказал.
Богдан отрицательно покачал головой.
— То, что мы своими руками против душ своих творим, только нам, руками же своими, и выправлять, — жестко ответил он. — Мы не паразиты у Господа, а чада его. Разбил отцову чашку — склей, или новую купи, или хоть из чурбачка выточи батьке на радость… Сам. Так и тут.
Князь вдруг выпрямил широкую спину, рот его чуть приоткрылся. До него дошло окончательно.
— Так это что ж? — грозно прогудел он. — Просто-напросто новое оружие? И у нас такого нету?
— Драгоценный преждерожденный князь прав, — нестройно отвечали Богдан и Баг.
Фотий в свирепой задумчивости накрыл рукой свою чашку. Пальцы его сжались; казалось, чашка вот-вот раскрошится в мелкую, колкую труху. Ечам жутковато сделалось смотреть. Ровно это не чашка была, а кто-то из ближних княжьих обдумывателей, годами близ терема сладко евший и мягко спавший — да и проворонивший среди всех этих насущных дел новую угрозу стране.
— А что же умы наши? — сдержанно спросил князь. — Али все вышли?
Богдан чуть помедлил, прежде чем ответить. И ответ его впервые прозвучал чуть уклончиво:
— Как только драгоценный преждерожденный князь даст нам повеление удалиться, мы займемся и этим.
Князь выпустил оставшуюся невредимой чашку и снова встал; напарники вскочили. Но князь даже не глянул на них. Немного вразвалку он подошел к трубящему слонику и снова коснулся кончика его хобота.
— Главу Законообразной палаты ко мне, — властно прогудел он. — С полной подборкой народоправственных эдиктов и поправочных к ним челобитных. Что? Да! За все двести лет!!!
Потом-таки обернулся. Поджал губы и, поборовшись с собой, все-таки поведал о том, что, похоже, более всего изумляло и раздражало его сейчас.
— Гены… — пробормотал он. — Вот ведь ерунда какая. Таки махоньки — а ты погляди чего!
Баг и Богдан с каменными лицами стояли навытяжку.
— Ну, быть по сему, — сказал Фотий. — Ступайте. И — чтоб молчок!
— Так точно, — сказал Баг.
— Разумеется, — сказал Богдан.
Князь опять поджал губы и поглядел на них испытующе. А затем неожиданно улыбнулся.
— Будем делать каждый свое дело, — сказал он. — Я свое, а вы свое. — В голосе его звякнул угрожающий металл. — Ученых мне…
— Только пусть драгоценный преждерожденный князь памятует, — с отчаянной храбростью перебил Богдан, — что лишь Господь творит чудеса мгновенно. Науке для того потребны многие усилия и многие годы. Может, десятилетия. Единожды упустил темп, с шага сбился — потом не вдруг наверстаешь.
— Я не глупей вашего, минфа Оуянцев, — набычась, глянул на Богдана из-под бровей Фотий. — Да вдвое старше к тому же. Для детишек своих мысли умные поберегите, вдруг не хватит.
— Прошу простить, — бесстрастно поклонился Богдан.
Великий князь великодушно махнул рукой.
— Ступайте уж. Молодцы вы… сугубые молодцы. Но наград не ждите! И не потому, что недостойны. Напротив. Но… Что в повелении-то писать прикажете? За успешно проведенное расследование, в результате коего выявилось, что четверть улусного законопросительного Гласного Собора голосует, не отдавая себе в своих действиях отчета, поелику умопомрачена злокозненной волею с применением заокеанской пиявки…
И сам же, выждав мгновение, захохотал. Гулко и совсем не весело. С угрюмым, несчастным лицом.
У глухой, без окон задней стены, выходящей на огороды, живописно и безалаберно навалено было десятка полтора свежих бревен. Между бревен продирались жизнерадостные молодые лопухи. На бревнах, под козырьком крыши, молча и мрачно сидели четверо мужчин. Один курил.
Погода портилась и здесь; время от времени срывался не холодный, но неприятный, мелкий секущий дождь. Осень подкрадывалась к Александрийскому улусу. Небо заслонилось низко висящими лохмами туч, и они медленно, тяжко, неприятно ворочались, словно необъятный медведь поудобнее укладывался в берлоге прямо над людскими головами.
Мимо сидящих мужчин неумело прокатила постукивающую деревянную тачку, полную ароматного компоста, изящная женщина средних лет, в черном ватнике, заплатанных на коленях мужских спортивных портах и шаркающих резиновых калошах, которые явно были ей велики по меньшей мере размера на три. С ногтей женщины еще не успел сойти модный в сем сезоне маникюр.
То была старшая жена Лужана Джимбы.
Она остановилась на мгновение, рукавом вытерла со лба то ли пот, то ли дождевую морось, обернулась к мужу и улыбнулась ему устало, но преданно: мол, все хорошо, любимый, ты решил, а я — с тобой, мы обе — с тобой, и поэтому все хорошо. Потом двинулась дальше.
— Вот, стало быть, как… — проговорил после долгого молчания Крякутной.
Баг прикурил новую сигарету от предыдущей. Спрятал окурок в лопухах.
— Я ошибся, — сказал Джимба. — Я еще вчера понял, что страшно ошибся. Мы так дружили с Бором… Борманджином. Так дружили! Он божился, что воздействие будет строго ограниченным. Только по челобитной. Для него-то это, конечно, была идея: именно русскую экономику поднимать за счет остальных улусов… Ну, а я подумал: почему бы и нет? И русским благо, и мне на руку… — Помолчал. — Но лечебницу я финансировал, чтобы людям помочь. И чтобы другу занятие нашлось, он же без работы совсем пропадал…
Крякутной опять тяжко вздохнул, как кашалот. Наверное, вспомнил, что это по его милости Сусанин и все остальные ученики остались без работы.
