именно сегодня?
– А если именно сегодня самый невыносимый день?
– Чтобы узнать, какой самый невыносимый, надо прожить все, – глаза писателя смотрели независимо друг от друга, словно принадлежали разным людям.
– Я хочу прочитать, – Катя потянула к себе черновик со стола. – Но здесь не проставлены страницы.
– В листках та же мимолетность, что и в жизни, – возьми любой.
Катя склонилась к красному полукругу от настольной лампы:
“Каждый день любовники встречались в ту самую пору, когда едва начинает смеркаться и любой предмет еще различим, но уже окутан дымкой. Небо постепенно наливается темнотой, стволы деревьев набухают и чернеют, а воздух в комнате сгущается, превращаясь в обволакивающую паутину. Эта небольшая прелюдия к ночи, длящаяся час, а может быть и менее, многими просто не замечается. Но пока существуют свет и тьма, стрелка часов, проходя меж ними, неизбежно окунается в серую краску смуты.
Тонкая, ускользающая полоска сумерек – время полутонов и любви, знакомое не каждому. Но сердца любовников безошибочно угадывают первые минуты убывания дневного света и начинают томиться в ожидании. Размытые вечерним туманом силуэты домов и деревьев заставляют их вздрагивать от предвкушения встречи. Они спешат друг к другу, зная, как коротко время сумерек и как незаметно и быстро подкрадывается тьма. Очертания их тел, не высвеченные дневным светом и не покрытые пеленою мрака, смягчаются и становятся безукоризненными. Бессмертная колыбель сумерек качает своих влюбленных детей.
Пошлость электрического света и холод ночи не были им знакомы и никогда не настигали их любовь. Как только силуэты домов и деревьев начинали сливаться в одну черную массу, любовники расставались…”
– Никогда бы не подумала, что вы пишете о любви, – изумилась Катя.
– А что же я должен, по-вашему, писать – ужастики, юморески? – краешек рта Гулого изогнулся запятой.
– Нет, отчего же, – смутилась соседка. – Но я представляла, что вы пишете, как… – она замялась. – Ну в общем, как…
– Как Достоевский? – Гулый расхохотался (вы видели когда-нибудь смеющуюся рыбу?). – Милая барышня, вы просто прелесть. Спасибо за чай, берите любые книги, только повеселее, не про смерть вечных богов, а хотя бы о любви.
Выйдя от писателя, Катя внезапно ощутила, что Петербург – еще и таинственный, сумеречный город, без четких граней, состоящий из неопределенности и смуты, задернутых штор и обнаженных тел за ними.
Болото и острова
Катя качала ребенка, находя в его существовании некое оправдание наступившему дню. На Невском гремели машины, и хорошо знакомая с детства отчужденность от промышленной жизни охватила ее. Грохот механизмов и рев моторов вызывали не то чтобы неприязнь, а скорее тоскливую апатию. Наверное, оттого что подобный шум накрепко увязался с буднями пятилеток, подвигами сталеваров, ударными стройками и героями-многостаночниками. С детства она ощущала себя маленькой сволочью, не имевшей отношения ко всему мозолистому и рекордному.
Через распахнутую форточку в комнату проникал холодный воздух без свежести. Женщина в очередной раз погрузилась в размышления о своей отстраненности от механически-жизнеутверждающей круговерти: “Я словно болото без островов – ребенок, работа, общепринятые заповеди – ничто не находит опоры в моей зыбкой трясине. Вот кажется, помани жизнь хоть чем-то настоящим так, чтоб захватило всю без остатка, – кинусь за ним на край света!.. Да только есть ли оно в тридесятом царстве, это настоящее, и откуда ему там взяться?.. Я – болото без островов, все засасываю, и ничего не порождаю, и только завидую твердым берегам, на которых растут сильные деревья и красивые цветы. Господи, да отчего же во мне такая расплывчатость? Неужели от нее никогда не избавиться?! Со слов знакомых, существует мой некий образ, в который можно поверить, и я думаю, что это я и есть. Когда же я сама пытаюсь заглянуть в глубь себя, то вижу все то же болото, в котором не за что зацепиться. Топко, холодно, пусто, и не на чем остановить взгляд, хотя… Хотя и для болот светит солнце, а значит, и в них есть что-то настоящее!.. Может, и во мне… – Катя посмотрела на личико спящего ребенка. – Может, и во мне есть хоть что-то настоящее, за что сможет уцепиться эта бедная малышка?”
СВЕТЛАЯ, ТЕПЛАЯ ЛЮБОВЬ – именно так Маша воспринимала мать. Боль и страдания погружали ее в бездну пульсирующих во мраке огненных шаров. Она мучительно обжигалась, съеживаясь в комок воспаленных нервов. Каждый раз бездна казалась бесконечной, но в какой-то момент все-таки отступала, сменяясь прохладой голубых свечений. И тогда девочка невесомо ступала по мякоти зефирных облаков, она прикладывала головку к освежающим струям живой воды, которая тихой музыкой убаюкивала ее.
Сон переходил в сон, мучительный – в блаженный. И пробужденье в нем становилось лишь новым сном, в котором едкий голод заставлял девочку плакать. И тут же СВЕТЛАЯ, ТЕПЛАЯ ЛЮБОВЬ успокаивала ее, питая молоком и лаской. И она снова засыпала.
Теперь Маша плыла среди невесомых воздушных фигур. Она нанизывала их на пальчики, и белые прозрачные очертания рассыпались на искрящиеся радужные пятна, нежно звенящие колокольцами. СВЕТЛАЯ, ТЕПЛАЯ ЛЮБОВЬ качала ее в колыбели сладких снов…
Но невидимая сила вновь вырывала из покоя и безжалостно бросала к раскаленным шарам, которые испускали тысячи огненных иголок, впивающихся в тело.
Первобытный хаос и свет боролись в ней, бросая из ада в рай, и это была реальность ее снов, это была ее жизнь…
Несказанность
Тайна поселилась так давно, что Нил подумывал, уж не родилась ли она вместе с ним. Сколько раз он пытался от нее избавиться – заливал вином, разъедал скептицизмом, вытравливал сарказмом, но она упорно не хотела покидать его, она теплилась. Он мечтал поделиться ею и облегченно вздохнуть, но всегда не решался. Он смотрел в глаза собеседнику, попутчику, другу, жене, и язык замирал, не зная, с чего начать, ведь есть же такое чувство – несказанность.
Если бы он был скрипкой, то сыграл бы мелодию, а окажись он листом, то оторвался бы от ветки и с порывом ветра совершил немыслимый пируэт, но слова не складывались во фразы, когда он хотел говорить о ней.
Он видел разные глаза – добрые, хитрые, милосердные, но никогда – понимающие его тайну. Возможно, это и делало его одиноким.
Дверь и стены каморки надвигались со всех сторон, сжимая и без того напряженное пространство. Чтобы разомкнуть его, Нил вышел в тусклую кишку коридора. Увидев измученную бессонницей Катю, он узнал свой взгляд, как будто в отражении, – те же одиночество и жажда чего-то несказанного.
Сердце растревоженной женщины испугано замерло: “Слишком поздно”, взгляд с другой стороны ответил: “Все неважно, кроме Света, который молчаливо присутствует между нами”.
И тайна распахнулась для двоих, как общая душа. Ни словом не обмолвившись о главном, они болтали сразу обо всем. И была в этих разговорах ненасытная торопливость, словно стояли они на вокзале в ожидании поезда, который вот-вот их разлучит.
Нил рассказал о своем распавшемся браке, она – о своем… Повеселевшие и ожившие, они сидели вокруг незамысловатой трапезы на стареньком ковре, прикрывавшем неприглядные тоннели в перекрытиях и крысоловки. Катя согласилась взглянуть на них только после того, как узнала, что в последние дни там ни одного зверя не побывало.
На широком подоконнике, служившем столом, вперемежку с книгами стояли стандартные сосуды с этикетками “Херес”. Но хозяин комнаты подливал в стакан не из них, а из пузатой португальской бутыли, в которую неизменно перетаривал все свои алкогольные запасы.
– Ее элементарно приятнее держать в руке, – объяснял Нил, блаженно растянувшийся на перекошенном полу.
