сильное впечатление, — меня это несказанно волнует. Он теперь становится редактором 'Богословского вестника' и рассчитывает на общую помощь и участие, в том числе и на Вашу. Отчасти это идет навстречу Вашей потребности в журнале?
Эрну не везет и со здоровьем, и с университетскими делами: Лопатин от него все больше отшатывается. О Николае Александровиче не имею сведений, кроме того, что он творит 'Философию творчества'. Я привязанность к нему отделяю от этих его занятий, которые беру не всерьез.
Недавно я стал 'доктором политической экономии'. Только не очень радуюсь, тем более, что ведь и Вы по финансовому ведомству, а у меня ведь связь с экономической кафедрой немного больше, чем Ваша с Казенной палатой.
Ну, прощайте! Да хранит Вас Господь! Привет О<льге> Ф<едоров>не. Неля кланяется Вам обоим.
Любящий Вас С.Б.
402. С.Н.Булгаков — В.Ф.Эрну[1244] <16.10.1912. Москва — Рим>
16 октября 1912., Москва,
Зубовский бульвар, 15, кв. 26.
Дорогой Владимир Францевич!
Ваше последнее письмо взволновало меня, потому что из него я увидел, что Вы все-таки нами как бы обижены, между тем, рассуждал я совершенно объективно, иного ответа мы дать Вам не могли. Я лично безусловно Вам верю, что книга Росмини так значительна, как Вы ее оцениваете, думаю, более или менее верят и другие. Поэтому ни у кого из нас не было и нет принципиального желания отвергать книгу. Но с Вашей стороны излишне настаивать на квалификации этого издания в числе 'классиков'; такие канонизации принципиально не могут быть делом кого-либо из нас, — не только Вас, но и меня, князя, Гр<игория> А<лексееви>ча. Потому в Вашем положении единственно правильным образом действия было бы, если уж Вы непременно хотели добиться включения в эту серию (хотя я, признаться сказать, и не понимаю, почему надо этого так добиваться) попросить членов издательства прочитать эту книгу в листах и затем постановить о ней то или иное решение, и вообще, отдать вопрос на общий суд. Теперь Вы, вероятно, так и сделаете, когда поставите на очередь перевод Росмини. Как читатель, я очень желал бы этого, потому что читать по-итальянски мне трудно, а познакомиться хотелось бы. Думаю, что Вы будете решать этот вопрос по существу, независимо от происшедшего шока, и очень об этом Вас прошу. Мне особенно тяжело, что это недоразумение произошло вскоре после неприятности с 'Вопросами философии и психологии'[1245]. Я, конечно, очень возмущен отношением Лопатина к Вам и вижу здесь не столько интриги, сколько результат его собственной косности и мертвенности, за которую он и, что гораздо хуже, — русское общество, — будет наказано тем, что на кафедру его воссядет какой-нибудь эмпириокритицист! Очень прискорбно это видеть! Князь здесь не при чем, и мы решили на последнем собрании просить Вас прислать нам статью, чтобы познакомиться с нею и иметь возможность протестовать против образа действий редакции. Однако, как я слышал от о. Павла, Вы прислали ее ему для 'Богословского Вестника', и он ее берет, так нужен ли теперь этот пересмотр, который практического значения иметь не будет? Радуюсь, что у нас будет богословский журнал, во главе которого будет стоять достойный этого человек. Все-таки это дело церковное, и принципы истинно церковного дела дороже хлеба мирского!
Увы! Я должен сегодня очень огорчить Вас, и это огорчение приберегаю до конца письма. После колебаний, сомнений и совещаний мы решили вовсе отменить философский сборник, который явным образом внутренне не удается, между тем как представляет наибольшие трудности. Делать это дело заведомо неудовлетворительно нельзя, а сделать удовлетворительно, по нашему здесь сознанию, мы не можем. Вы не переживали с нами тех трудностей и колебаний, какие начались с того момента, как только вопрос об этом сборнике стал практически. Мы меняли программу, меняли мысленно задание и план предисловия, и все-таки нет чувства, что сборник получил то органическое единство, которое необходимо должен иметь. К этому присоединяется ряд личных причин:
Бердяев забастовал еще весною.
Князь всецело поглощен большой работой и сейчас болезненно не хочет отрываться от нее;
Флоренский не кончил книги, не приступил к статье и занят теперь делом еще более важным[1246].
Я работал все лето, но тем дальше уходил от конца.
Я ощущаю сейчас внутреннюю потребность молчания о том, о чем только и могу написать. Конечно, я могу, воспользовавшись первым досугом, выдавить из себя статью, но разве для этого духовного закабаления себя создается сборник?
Вы переживаете сейчас, бесспорно, наиболее благоприятную пору для творческого самоуглубления, которая едва ли у Вас когда-либо повторится. Вы полны идей, сил, располагаете временем, Вы не пережили с нами всей разлагающей остроты Бердяевского кризиса, наконец, Вы имеете полный портфель, — конечно Вы настроены иначе, чем мы. Но я Вам подчеркиваю, что в этом решении нет ни уныния, ни охлаждения; это трезвый расчет, необходимый для экономии уцелевших еще сил. Мы будем продолжать свое дело, и, быть может, наступит пора, когда сборник станет не полемической только (всего холоднее я отношусь к задаче полемической), но внутренней потребностью. К этому присоединяется то обстоятельство, на которое с наибольшей энергией указывает князь Е<вгений> Н<иколаевич>, что все мыфилософски ушли в себя, и каждый думает свое, и это неблагоприятно для совместного философского выступления.
Все статьи, заказанные и приготовленные для сборника, решено выпустить брошюрами. Брошюры нам нужны, а статьи в брошюрном издании не проигрывают. Так будет напечатана статья Карпова о натурфилософии[1247], вероятно, в той или другой форме Аскольдова (как статья или в составе диссертации), статья Зеньковского, если напишется. И я убедительно просил бы и Вас кончить Вашу статью и прислать для отдельного издания, ибо знакомство с итальянской философией, судя по Вашим же словам, важно и нужно, и Вы подготовите статьей путь к изданию перевода. Я думаю, что Вы отнесетесь к нашему решению правильно и поймете его неизбежность. Я долго колебался, конечно, прежде чем его принять, но когда принял, чувствую (лично) неимоверное облегчение, словно освободившись от какого-то самонасилия. Я лично полагаю, что мы на ближайшее время могли бы ограничиться более легкими сборниками об отдельных писателях (подобно сборникам о Соловьеве и Толстом). Я лично на первую очередь поставил бы сборник о Леонтьеве [1248] (полное собрание сочинений которого теперь выходит), затем сборник о славянофилах, Чаадаеве[1249], Киреевских[1250] , Вл. Одоевском[1251], — вообще авторах, о которых монографий нет, и пишет пока один Гершензон. Думаю для этого, между прочим, привлечь В.В. Розанова, а также кое- кого из молодых.
Пока кончаю. Да хранит Вас и семью Вашу Царица Небесная! Крепко обнимаю Вас. Сердечно любящий Вас
Булгаков
403. П.А.Флоренский — В.Ф.Эрну[1252] <28.10.1912. Сергиев Посад — Рим>
Дорогой Володя!
Сегодня получил 'Письмо первое', о Риме, и, только что прочитав его, не могу удержаться, чтобы не написать Вам несколько слов, хотя я весьма обременен работою. И по манере, и по тону оно мне весьма понравилось, — настолько, что я тут же решил задержать печатание 'Природы мысли', сданной в типографию, и печатать в ноябре это письмо[1253]. Мне важно создать известную уютную атмосферу в ноябре и в декабре, чтобы показать новый характер редакции. Вам вышлю его, как только выйдет. Вы пишите, что хорошо бы подписываться иной фамилией — псевдонимно. Уж не знаю, как именно. Но нужно ли это? Давайте сделаем так. Пришлите мне к декабрю еще письмо. Двумя такими письмами Вы настолько зарекомендуете себя публике, что можно даже печатать
