Сколько я пережил под впечатлением твоего письма, — и сказать не могу. Никогда не ощущал сильнее невероятную сложность моего чувства к тебе.
Первое впечатление было, как всегда, — сочетание радости и горячей нежности к тебе;а потом пришла другая волна — мучительная и тревожная. Я проснулся ночью с ощущением — точно свинца в груди и потом уже не мог спать, — до утра плакал о тебе и о себе. Все вспоминалась твоя фраза: 'мне не нужно бессмертия, лишь бы был Женичка'. Вот эти-то слова милой, горячей, всем существом любящей меня души меня мучили! Отчего? Поймешь ли меня, моя дорогая и милая? — Вот отчего!
Ты помнишь, это бывало не раз, соя на коленях перед образом, который я тебе подарил и ловя на себе твой пламенный взгляд, я поворачивал рукой к Нему твою милую голову и говорил тебе: 'Смотри на него, а не на меня'. Вот отчего эта тяжесть в груди, с которой я проснулся. Мне все казалось, что ты смотришьтолько на меня и говоришь мне: 'Он мне не нужен, мне нужен только Женичка!' Как это по- человечески, как это по-женски, как я понимаю это движение!
Но когда я его чувствую, еще сильнее поднимается в душе волна и сердце разрывается пополам. 'Ведь я ее люблю, а спасение ее только в Нем, — а я Его заслоняю от нее, я ее же этим гублю, тем, что из- за меня она все, все забывает!' 'Не хочу бессмертия!' Родная моя, как же не хотеть тебе моего бессмертия, если ты меня любишь, если ты меня любишь, как не хотеть тебе, чтобы я сиял 'паче солнца' навеки, а не был бы съеден без остатка червяками. И как же мне не хотеть, чтобы также просияла и сохранилась моя милая, дорогая Гармося. Вспоминал в ту ночь со слезами и страхом другую твою фразу: 'Вот бы нам быть навеки, как Франческа и Паоло; быть прикованной к Женичке и с ним навек носиться'. Ты в этом видишь рай. Но скажи, душа моя, и подумай, почему Данте, изведавший до дна всю глубину человеческой любви, именно в этом образе видел ад, вечную муку Франчески и Паоло! Вот почему. Оба любящих в этом виденьи — не живые, а мертвые, — два бескровных призрака, навеки прикованные друг к другу. Подлинного в них — только палящая, огненная жажда жизни; они ищут жизни друг в друге и не находят. Перед Франческой — только призрак — мертвый двойник — того, кого она любит; также и перед Паоло —двойник, призрак Франчески. Это вечное, пламенное искание жизни, без надежды ее найти. Почему?
Да потому что настоящий, подлинный, солнечный образ Франчески, как и Паоло — только в Нем, а поэтому — на Него надо смотреть, к Нему всей душой прилепляться и только в Нем оживешь, в Нем найдешь ты и подлинного меня, а не двойника моего.
Прости, родная, за сумасшедшее письмо, но не могу не написать его тебе: ведь я из-за этого полночи проплакал. И не говори, что я — твое спасенье: потому что, чем больше ты это говоришь, тем мучительнее моя тревога, что я-то именно и заставляю тебя забывать о настоящем твоем спасении.
Целую тебя бесконечно нежно и крепко.
Получила ли ты первое мое письмо?
490. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1494] [? 1914. Москва — Москва]
<…> Я теперь решила потребовать от тебя за то, что ты уезжаешь[1495] и значит наносишь огромный удар по моей жизни, моим силам, за это я требую, чтобы ты успокоил мою душу и дал ей то, что ее может поддерживать!
Я требую, во-первых: чтобы ты никоим образом не печатал твоей работы раньше осени 15-го года.
Во-вторых, чтобы ты главные части твоей работы прочел тремя (все равно двумя) рефератами в Психологическом Обществе, в Научно-Философском и Религиозно-Философском Обществе. Все это глубоко важно для твоей работы, для твоего влияния, для значения твоей мысли. <…> Твоя главная, основная мысль выносилась, выяснилась и окрепла в тишине, и слава Богу! Это результат твоего уединения и работы! Но развиться, сделаться органической, получить кровь и плоть эта мысль должна в борьбе, в столкновении с другими, все-таки умными и знающими. Это еще только начало: твое общение с твоими семинаристами. Теперь твоя мысль и твое влияние должно распространиться на более опытных в философии <…>
491. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[1496] <9.02.1914. Бегичево — Москва>
Милая Гармося,
Уезжая на этот раз из Москвы, остался под одним очень милым твоим впечатлением — пылкой защиты Фихте против Булгакова. Я тобой тогда все время любовался, и ты доставила мне большую радость! До сих пор я видел тебя мечущей громы только против меня и только подозревал, что умеешь так метать их и против моих обидчиков, но никогда не видел тебя сам в этой роли, а теперь увидел. Спасибо тебе, душа моя милая, я понимаю, что в лице Фихте, которого я люблю, ты защищала меня. И хорошо ему (т.е. Булгакову) влетело. То, что он говорил про 'люциферианство' Фихте удивительно трафаретно и пошло. И Рачинский этого недостаточно понимает: иначе он осторожнее относился бы к этим очередным выставкам наших кустарных изделий, которые называются у нас 'сборниками'. Вот попробуй, подразни его, скажи, что Е<вгений> Н<иколаевич> называет наши сборники выставками кустарных изделий в философии! Что он на это скажет! Пожалуй, того наговорит, что потом и ты найдешь, что я чересчур вдаюсь в 'острословие', оно же 'скептицизм', оно же рационализм — одним словом совокупность всех тех 'измов', вследствие которых моя бедная Гармося и недооценена, и непонята, и оставлена одна на свете, между тем, как я от рационализма бросивший 'кустарей' — стал 'дворянчиком, делающим визиты'. Обрати внимание, что недавняя речь Рачинского в твоей гостинной — за имяславческий сборник была сказана как бы в защиту кустарного производства. 'Не нужно знаний, не нужно подготовки, не нужно богословия, — нужна интуиция'. Это именно признак кустарей.
Не сомневаюсь, что были в философии гениальные кустари (Якоб Бoме); но возводить их пример в метод, не имея их гения, — более, чем опасно: получится или что-нибудь вроде не то вяземских пряников — не то калужского теста, нечто пряное, слащавое и безвкусное с клеймом 'Путь', за что нас пребольно высекут! Или же какое-нибудь кустарное 'дерзновение' в стиле Бердяева. Какое счастье, что мы освободились хоть от 'дерзновений' этих!
Но я напрасно и совсем даже нечаянно увлекся острословием! Совсем не для того я сел писать, а чтобы крепко поцеловать и поблагодарить мою милую пламенную защитницу и громовержицу, которой любовь я так сильно почувствовал в ее защите. А на кустарей я тебе пожаловался немного как ребенок, которого обижают, жалуется какому-нибудь женскому существу, его любящему (мать, старшая сестра и т.п.). Не обижайся за это сравнение! В настоящей любви женщины всегда собраны в одно все виды любви: в ней есть и сестра, и мать, и даже иногда — няня! Но это не значит, чтобы кроме этого не было еще другого более могучего и глубокого чувства женщины, по отношению к которому и материнское, и сестринское, и нянино — только привходящие, только 'побочные тональности', которые не определяют, а только дополняют и украшают основной аккорд. И в этом-то невыразимая прелесть аккорда и состоит, что все тона в нем можно найти, и все заставить звучать, — когда пожаловаться как матери, когда поговорить как с другом (сестрой), а когда и крепко, крепко обнять как милую, любимую Гармоську.
До свидания, моя хорошая, мой ангел дорогой, милая моя мадам Парсиваль-Тристан-Лоэнгрин.
492. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[1497] <12.03.1914. Москва — Н.Новгород>
Дорогой Александр Сергеевич!
Письмо Ваше получил, почти только что вернувшись из Зосимовой, куда ездил с Аввой на субботу и воскресенье. Ужасно жаль, но предупредить Вас даже при желании не мог, п<отому> ч<что> Авве все нездоровилось да и не знал я про Ваши сборы. Второй раз уже не выбраться ранее весны. Было очень светло и благодатно. О. Герман стареет и слабеет, а вместе и светлеет как-то.
Авва прихварывает, но все-таки <нрзб> совершил новое выступление против Распутина, к которому я отношусь скептически ('справа'). У нас, слава Богу, благополучно, чего и Вам от души желаю.
Господь с Вами. Привет Вашим.
Любящий Вас С.Булгаков
493. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[1498] <5.04.1914. Москва — Н.Новгород>
5 апреля 1914 г.
