отделяет меня и от Соловьева и от католицизма, т.е. почувствовала верным твоим чутьем, что это подготовительная работа, коей смысл и разгадка в теперешней моей работе о Соловьеве. Так оно и было на самом деле. Ведь этот 'Григорий' был зачат в борьбе против Соловьева; это попытка, удавшаяся мне только теперь, — отмежеваться от него. Следовательно это не мое 'хорошее, среднее', а мое, но недоделанное, недосказанное.
Сейчас много новых впечатлений. Знакомства с Рамполлой и с Пальмьери[952]! Первое много не дало само по себе, а дало много ценных указаний и справок. Я открыл четыре французских статьи Соловьева, неизвестных в России и очень важных[953]. Вскоре их найду. Уверен, что получу в руки и мемуар С<оловьева> о соединении церквей[954], переданный через Рамполлу Льву ХИИИ[955]. Р<амполла> указал мне, как это сделать. Приобретаю ход в Ватиканскую библиотеку.
Крайне интересное знакомство и приобретенье — Пальмиери (священник и монах) — поклонник Соловьева, пламенный сторонник соединения церквей, лучший знаток нашей русской церкви, и по воззрениям — со мной почти единомышленник, читатель и поклонник 'Московского еженедельника', переводящий на итальянский одну из моих статей. Из того, что я пишу о нем, ты ничего не рассказывай, т.к., если дойдет до Рима, может быть ему страшный вред[956].
Из разговора с ним и многих других впечатлений я почувствовал еще больше жизненнеую ошибку Соловьева. Здесь — ужасающая католическая реакция; папа — простоватый попик[957], знающий один только свой венецианский диоцесе [958] и воображающий себя свыше вдохновенным орудием Бога; в результате — ужасающий гнет и удушение всякой живой мысли. Пальмьери был предан суду по обвинению в схизме (хоть и оправдан)[959] за то, что осмелился назвать православных де фрeрес сепарeс[960]. Система всеобщего шпионства и доноса. Панический страх перед модернизмом[961], который делает то, что никто пикнуть не смеет. Никто из их духовных писателей не может участвовать в нашем сборнике о Толстом[962], потому что они имеют право его только ругать, а не оценивать. Пальмьери дает надежду на одного только Фогаццаро[963] и дал мне его адрес (он живет в Пьяченце). Вот нынешний католицизм. Можно ли с этим соединиться! Предстоит еще ряд интересных знакомств из католического мира, о коих при первой возможности буду писать. То, что ты пишешь об Афоне и о деятельном христианстве в мире не только верно, но это — та основная христианская задача, из-за которой раскололся Запад с Востоком. Один Христосмог быть совершенным человеком, т.е. зараз — совершенным и в пассивных восприятиях Божества, и в деятельном осуществлении в мире. А человечество этого идеала доселе не вместило и не осуществило. Одни были только пассивны и ушли на Афон, потому что не были в силах в миру побороть свои злые страсти; другие — были деятельны в мире, но поплатились способностью мистически воспринимать и переживать Божественное; и мирское для них закрыло горнее. Это православные и католики. Мир разделился пополам из-за неспособности вместить в себя совершенство Христово. Кто же может исцелить мир? Конечно, Христос, совершенный в переживаниях своих и в деятельности. Но надо помнить одно — этого совершенства Христос человек достиг через страдания. И переживания Его и деятельность одинаково к этому приводят. О нашей жизни могу сказать одно: легче сейчас, хоть и очень трудно. Но в Бога я верю. Ах, дай нам Бог сил на все хорошее. Крепко тебя целую.
251. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[964] <26.01.1911. Москва— Рим>
№ 10
26 янв<аря>
Дорогой друг! Вчера получила твое письмо и немного успокоилась. Очень рада, что теперь легче, хотя я понимаю и чувствую, поверь мне, как трудно и сколько приходится перестрадывать. Не забывай, однако, что нет на свете жизни без страданий, испытаний и креста. Поверь, что мне и всем, кого я знаю, вовсе не легче. Очень мне интересно, что ты написал о католицизме и православии. Если только возможно, вели переписать и пришли. Много можно сказать глубокого, психологического, разбирая эти два пути. Я как раз сейчас собираюсь читать Добротолюбие[965], Несмелова[966] и книжки Новоселова[967]. Все это мне приносит Серг<ей> Ник<олаевич> Булгак<ов> — он очень хороший и отзывчивый человек, мы много с ним беседуем. В этих книгах я ближе познакомилась с настроением православия. Я всегда ненавидела дух католицизма, он мне глубоко чужд. Не люблю все это в Соловьеве. Особенно много противного у меня связано с католиц<измом> с детства, т.к. мама и ее родные — все ярые католики[968]. Мне очень интересно привести эти чувства и оттенки к сознанию. Напиши об этом.
У нас в редакции много волнений. Рачинский все еще в лечебнице, хотя ему лучше. Что и как будет с ним покажет будущее. Если ему будет хорошо, то это ничего, если будет плохо, то я как-нибудь через родственников постараюсь отделаться.
Теперь я очень волнуюсь книгой Соловьева[969]. Я боюсь, что ее конфискуют. Я показала некоторые места Никол<аю> Васил<ьевичу>, и он их показал другим, и они находят, что опасно. Мы думаем вычеркнуть опасные места, т.к. Рачинский раньше не подумал, и книга уже напечатана[970].
С Солов<ьевским> сборником ничего не выйдет, т.к. мы слишком поздно о нем подумали, и все статьи кроме твоих, Булг<акова> и Берд<яева> неинтересны или уже обещаны в журналы. Бугаев не успеет свою написать[971]. Мы или совсем не будем выпускать сборник или отложим до осени. Это лучше, я думаю, т.к. тогда попрошу Льва Мих<айловича>[972] написать. Л<ев> М<ихайлович> бывает у меня очень часто, мы очень много с ним философствуем и на глубокие темы. Сегодня собираюсь 'веселиться' у Якунчик<овых>[973], за ужином моим кавалером будет Сергей Алекс<андрович>. Щербат<ов>[974].
Наш отъезд загараницу и именно на Ривьеру решен, мы едем в Бордигеру или в Цаннес. Хотя Шварц за Бордигеру, т.к. там санаторий. Я ужасно расстроена этой поездкой, т.к. должна нарушить свои занятия. Мы едем 20 февраля. Мика и Маруся останутся там 2 месяца, а я вернусь к Пасхе, т.к. мне нужно устраивать все в деревне, потому что Мику сейчас же по возвращении надо отправить туда. эта поездка к сожалению необходима, как я ни старалась ее отклонить. Мне, главное, жаль своих занятий философией, которыми я так сейчас увлечена. О моем увлечении, о милом Канте, я напишу тебе потом и с особой, самой нежной любовью, которой я опять к нему преисполнена.
Собрание с Гессеном было интересно, была борьба 'меонизма' с реальным идеализмом (не знаю, как назвать)[975]. Причем за отсуствием профессоров (было экстрен<ное> засед<ание> совета) разверзлись уста Огнева [976], Шпета[977], Степпуна, Фохта[978]. Они разболтались и разострились — но не к своей выгоде. Огнев мне нравится, он тоже у меня бывает теперь.
Ну, до свидания, пиши скорее обо всем. Целую крепко.
252. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[979] <27.01.1911. Москва — Рим>
<…> Господи, как это ужасно больно и трудно порывать нить общения с тобой! Довольно, довольно жить тебе далеко в разобщении и отдалении от меня и от всей нашей здешней духовной жизни, которая требует постоянного живого участия твоего! Довольно!!!
У меня опять поднялся страх за твое творчество, за жизненность его! Как хочешь, мой друг, как бы не были хороши в твоих глазах твои (и я сама отдаю им должное), но твое дело они морально, конечно, всегда поддержат, но на жизнь и на смерть они не пойдут и огнем гореть за это не будут! А твоей натуре это нужно! Григорий Алексеевич удивительно любовно к тебе относится и глубоко тебя чувствует, и он мне сказал, что твои это не то, и он понимает, как мы все нужны! Я даже понимаю, что самые недостатки наши тебе нужны, потому что они необходимые условия твоего огня и кипения! Ради Христа, Ради Бога,
