для международных отношений, но не из-за английских гарантий, а по причине насилия нацистов над Чехословакией[361].
А что говорят давно опубликованные официальные советские документы (которыми пренебрег Г. Городецкий) о том, как в Кремле оценивали ситуацию на европейском континенте после предоставления английских гарантий Польше в ответ на нацистскую агрессию? Почувствовали ли на себе товарищ Сталин со товарищи «трагические последствия» гарантий? По этим документам легко установить, что «действительные события» развивались не так, как описано в «Мифе «Ледокола».
По мнению сталинского руководства, «наиболее серьезные события, в корне ухудшившие положение в Европе», были связаны с действиями нацистской Германии и ее фактической союзницы фашистской Италии. Таковыми событиями, угрожавшими многим странам, оно считало расторжение Гитлером, использовавшим в качестве повода предоставление Польше английских гарантий, англо-германского морского соглашения от 18 июня 1935 года и декларации о дружбе и ненападении между Германией и Польшей от 26 января 1934 года, а также объявление о предстоящем заключении военно-политического союза между Германией и Италией. Наконец, говорилось в цитируемом советском документе (от 11 мая 1939 года), на этой почве «возникли переговоры между Англией и Францией, с одной стороны, и СССР, с другой, об организации эффективного фронта мира против агрессии» [362].
Так когда же сказались «трагические последствия» английских гарантий Польше — после их предоставления или десятилетия спустя, когда писался «Миф «Ледокола»? Или одно из «трагических последствий» гарантий Польше в политико-дипломатическом возвышении Сталина? И это плод «бесконечных поисков новой информации и материалов» (с. 4)?
Но случайно ли, как утверждает Г. Городецкий, товарищ Сталин оказался в роли третьей силы в назревшем общеевропейском конфликте? В чем тогда был смысл постоянно провозглашаемой сталинским руководством особой линии в международных делах — линии вне- и надкоалиционной политики, которую оно считало вполне самодостаточной? Разве не в том, чтобы воспользоваться «второй империалистической войной» и ее ожидаемыми социальными последствиями по-своему — в интересах классово-имперских? Западные союзники-«империалисты», вспоминал В.М. Молотов, правая рука Сталина во внешнеполитических делах, рассчитывали на ослабление Советского Союза в мировой войне. Но: «Тут-то они просчитались. Вот тут-то они не были марксистами, а мы ими были. Когда от них пол-Европы отошло, они очнулись. Вот тут Черчилль оказался, конечно, в очень глупом положении»[363].
Тем не менее, автор
Но я бы не сказал, что в его книге уделяется должное внимание словам и делам сталинского руководства. Собственный же критерий автора — «постараться понять настроения людей того периода и не судить о них с позиций сегодняшнего дня» — не применяется там, где более всего уместен. Мягко говоря, недооценены документы Коммунистической партии, материалы ее центральных органов — газеты «Правда», журнала «Большевик». Между тем, именно анализ партийных материалов позволяет прийти к заключению, что Сталин и его окружение рассматривали классовые мотивы как подоснову своей международной политики. Как можно без таких материалов судить о взглядах и деятельности высшего советского руководства, непонятно.
Из сталинских документов я бы обратил внимание читателя (израильского историка это вряд ли заинтересует) на «Краткий курс истории ВКП (б)», увидевший свет в сентябре 1938 года. Товарищ Сталин гордился этой книгой как своим трудом, в котором движение истории зависит исключительно от непримиримой борьбы идей. Партийные кадры, считали в Кремле, «могли свободно ориентироваться во внутренней и международной обстановке» только при условии их политико-идеологической подготовки[365].
В последней главе «Краткого курса», ее международном разделе, опубликованном в «Правде» в сентябре 1938 года — еще до Мюнхена, провозглашалась независимая, сепаратная линия СССР в международных делах в противовес практически сложившимся обеим враждующим капиталистическим группировкам. А одной из них, странам демократического Запада, было обещано (со ссылкой на печальные последствия для русской буржуазии большевистской революции 1917 года) «историческое возмездие»[366]. Положения раздела, говорилось на самом высоком официальном уровне, давали «марксистское объяснение» переменам в мире, а значит, по ним только и можно «судить о внешней политике Советского Союза и всех международных событиях последнего времени»[367]. Эти положения получили развитие в выступлении Сталина на закрытом совещании в ЦК (см. ниже) и позже вошли в его доклад на партийном съезде. Международные разделы истории партии и сталинского доклада на партийном съезде — явления одного порядка, позволяющие судить о тенденции советской внешней политики.
Существенно и другое. Г. Городецкий, отстаивая право сталинского руководства на защиту «российской революции» от внешних врагов, попросту повторяет версию «Фальсификаторов истории» о тождественности ситуации революционного 1917 года и кануна Второй мировой войны. В упомянутой выше сталинской правке в тексте брошюры так объясняется решение заключить пакт с нацистской Германией: «Как в 1918 году ввиду враждебной политики западных держав Советский Союз оказался вынужденным заключить Брестский мир с немцами, так и теперь, в 1939 году, через 20 лет после Брестского мира, Советский Союз оказался вынужденным заключить пакт с немцами ввиду той же враждебной политики Англии и Франции»[368]. Но оправдан ли подход, сопоставляющий внешнеполитические акции большевистских руководителей, разделенные двумя десятилетиями? Ответ содержится в отвергаемых Г. Городецким работах «других историков», которые пришли к выводу, с одной стороны, о переоценке Сталиным вероятности образования антисоветского фронта капиталистических стран, а с другой — о недооценке им опасности фашизма. В самом деле, возникшую в 1930-е годы глобальную угрозу фашизма Сталин и его окружение рассматривали не с общедемократических, а с классовых позиций и интересов. В фашизме они усматривали прежде всего «признак слабости капитализма» (Сталин), считали фашизм проявлением так называемого общего кризиса капитализма и, таким образом, еще более приближающим гибель мировой системы капитализма.
Стоит отметить, что в вопросе о целенаправленности политики СССР перед мировой войной позиции большинства отечественных авторов практически совпадают. Д.М. Проэктор, много и плодотворно изучавший историю мировой войны, объясняет решение Сталина пойти на «беспринципное и пагубное» соглашение с Гитлером его стратегией воспользоваться ослаблением врагов в межимпериалистической войне[369]. В свою очередь, член Российской академии наук А.Н. Сахаров (возглавляющий Институт российской истории РАН) вполне определенно — как «четкую» — характеризует линию предвоенной дипломатии Сталина. Линию на то, чтобы «сработать на столкновение своих потенциальных соперников в Европе, а в дальней перспективе войти в войну с целью не только закрепления уже достигнутых геополитических преимуществ, но и осуществить революционную экспансию»[370].
Таковы суждения «других историков», следующих принципу «постараться понять настроения людей того периода и не судить о них с позиций сегодняшнего дня». Адекватность их суждений историческим реалиям подтверждается свидетельствами современников. В своих воспоминаниях писатель К.М. Симонов делился мыслями, рожденными советско-германским пактом: до неизбежной схватки с фашизмом «будет долго идти война между Германией, Францией и Англией, и уже где-то потом, в финале, столкнемся с фашизмом мы. Такой ход нашим размышлениям придал пакт»[371] .
Архивные материалы говорят то же самое. Да, такие глобальные антикапиталистические планы не только вынашивались в Кремле, но и были приняты как руководство к действию.
За неделю до доклада Сталина на XVIII съезде ВКП (б) 10 марта 1939 года в Ленинграде выступил А.А. Жданов[372], критика которого политики Запада, получившая огласку на съезде, была доведена до логического конца. Один из самых близких Сталину деятелей был откровенен:
