вдоль стен стояли столы, способные, если нужно, выдержать целого жареного быка.
Жрали много, пили еще больше. По зале разъезжал толстяк шут на маленькой лошадке, всякий раз, когда царь изволил осушить кубок, стрелявший из пистолета. По этому сигналу на набережной немедленно раздавался оглушительный залп пушек, покрывавший восторженный рев совершенно пьяного петровского окружения. Один иностранный гость заметил, что таким образом пороху изводилось больше, чем при штурме крепости.
Петр сам разрезал вносимые один за другим огромные пироги. Однажды из такого пирога выскочила карлица, совершенно нагая и украшенная красными лентами. Царь был в восторге, гости тоже: они знали, что Петр обожает карлиц, шутов и гротескных уродов, которых при русском дворе были десятки.
Нажравшись, плясали до двух часов ночи. Физически неутомимый Петр увлекался энергичными европейскими танцами и принуждал прыгать своих приближенных: это входило в его программу цивилизации русского общества. Особенно настойчиво заставлял царь танцевать больных подагрических стариков: его забавляли их мучения. (Так Сталин впоследствии заставлял прыгать вприсядку толстого, одышливого Хрущева.)
Отдышавшись, вновь садились за стол продолжать пьянство до утра. Ни уехать домой, ни даже просто выйти из зала никто не смел без разрешения Петра. Сваливались под стол и тут же засыпали иностранные послы. Гости мочились прямо на них, а Петр держал при этом свечу.
Он вообще не отличался брезгливостью. Пушкин в своих исторических записях, объединенных им под английским заголовком «Table-Talk», приводит следующую историю: «Однажды маленький арап, сопровождавший Петра I в его прогулке, остановился за некоторою нуждой и вдруг закричал в испуге: «Государь! Государь! Из меня кишка лезет!» Петр подошел к нему и, увидя, в чем дело, сказал: «Врешь: это не кишка, а глиста!» – и выдернул глисту своими пальцами». И Пушкин заключает: «Анекдот довольно не чист, но рисует обычаи Петра».
Подспудная ненависть к новому городу вылилась в народные легенды и предсказания, возникавшие – уникальный случай в истории городов! – одновременно со строительством Петербурга. Согласно одной, быть может, самой популярной из них, сосланная Петром в монастырь его первая жена Евдокия прокляла новый город: «Санкт-Петербурху пустеет будет!» Из уст в уста передавался рассказ о кикиморе, страшном сказочном существе, прыгавшем на колокольне Троицкой церкви (следует помнить, что Петербург был заложен в Троицын день). Это тоже предвещало скорое уничтожение Петербурга, причем сама природа подсказывала, откуда придет гибель: повторявшиеся почти каждый год наводнения наносили городу страшный ущерб.
Мрачная «подпольная» мифология Петербурга грозила захлестнуть официальную имперскую мифологию, сверкающую и оптимистичную. За разговоры о «проклятом городе» и «царе-Антихристе» людей тащили в Тайную канцелярию, внушавшую ужас и при жизни Петра I, и после его смерти в 1725 году. Там злопыхателей нещадно били кнутом, жгли железом, вздымали на дыбу, вырывали у них языки. Но ропот никогда не умолкал, создавая напряженный фон для продолжающегося – с перерывами и колебаниями – расширения и украшения столицы.
В течение 16 послепетровских лет в России – в результате ранних смертей и дворцовых переворотов – сменилось четверо коронованных особ, регент и регентша (Бирон и Анна Леопольдовна при малолетнем Иоанне Антоновиче). Из них, если не считать племянницы Петра Великого, рослой, тяжеловесной Анны Иоанновны (в правление которой, в 1730–1740 годы, Петербург дважды опустошался подозрительными по своим причинам пожарами, сильно облегчившими политику Анны по окончательному превращению основной части города из деревянной в каменную), никто всерьез не занимался градостроительством. И только пятая – дочь Петра императрица Елизавета, волей гвардии взошедшая на престол в 1741 году, продолжила осуществление отцовской мечты о «северном Риме».
Белокурая красавица Елизавета, веселая, «сладострастная» (по определению Пушкина) и, как ее отец, физически сильная, но – в отличие от него – ненавидевшая государственные заботы, дала итальянскому архитектору Франческо Растрелли, своему любимцу, неограниченные возможности для реализации его прихотливых творческих идей. Темпераментный и капризный Растрелли возводил пышные дворцы в стиле кружевного барокко в царских резиденциях в окрестностях Петербурга – Петергофе и в особенности в Царском Селе (позднее воспетом жившими там Пушкиным и, в XX веке, смуглой красавицей Анной Ахматовой).
За 20 лет правления Елизаветы не жалевший ее денег Растрелли изменил облик Петербурга: к его северноевропейской представительности и величественной простоте он примешал дозу свободной южной фантазии. Триумфом Растрелли стал его проект Зимнего дворца – императорской резиденции на берегу Невы. Начатое в 1754 году и оконченное в 1817-м, уже после смерти архитектора, это грандиозное роскошное здание с его более чем тысячью комнат и почти двумя тысячами дверей и огромных окон, не выглядит тем не менее ни громоздким, ни претенциозным.
Стены Зимнего дворца словно растворяются в щедром скульптурном убранстве. Он фосфоресцирует на фоне северного блеклого неба и стального оттенка северной реки. Расположенные в сложном синкопированном ритме белые колонны здания создают неожиданный эффект движения. Когда смотришь на Зимний дворец, кажется, что он летит: впечатление, усугубляющееся от его зыбкого отражения в водах Невы.
На Зимний дворец было истрачено два с половиной миллиона рублей, что соответствовало стоимости 45 тонн серебра. Это вложение, и ему подобные, требовалось воспеть прозой, стихами, зафиксировать в гравюрах и картинах. Русская интеллигенция, созданная Петром, с радостью принялась за порученное ей дело: описать его детище – Петербург. Разве не Петр открыл дорогу талантливым людям, невзирая на их происхождение? Разве не Петр основал Академию наук, первую русскую газету, первый публичный музей и библиотеку – и все это в Петербурге?
Прав был Пушкин: «…правительство впереди народа; любит иноземцев и печется о науках». Поспешая за правительством, интеллигенция в своих творениях не просто воспроизводила парадный облик Петербурга, но и приукрашивала его. Начало этому императорскому «социалистическому реализму» было положено гравером Алексеем Зубовым: на его огромной работе «Панорама Петербурга» (1716) с дотошной натуралистичностью изображены не только действительно построенные дома, но и те, что к этому времени были только запроектированы.
Петр Великий, раскорчевав старую русскую культуру, наскоро набросал в почву семян, и новые, молодые побеги чувствовали себя в Петербурге естественно, на своем месте. У писателей той эпохи явственно ощущаешь их неподдельное упоение новизной своей столицы, восхищение ее неслыханно быстрым ростом, гордость за ее пышные дворцы и блестящую культурную жизнь. Темное подводное течение антипетербургского фольклора их не достигает.
Эти писатели идентифицируются с Петербургом, растворяются в нем. Если они и закуплены на корню, то сами вовсе так не думают. Их восторг беспримесен, без следа цинизма. Их служение государству, отождествляемому с императорской властью и символизируемому Петербургом, полно энтузиазма.
Когда читаешь архаичные, но и по сию пору впечатляющие энергией и пафосом стихи Антиоха Кантемира, Василия Тредиаковского, Михайлы Ломоносова или Александра Сумарокова в честь Петербурга, бросается в глаза склонность авторов к параллелям с античными богами и героями. Петра еще при жизни сравнивали с богом. От этого был только шаг к тому, чтобы город Святого Петра в сознании потомков окончательно укрепился как город императора Петра.
Поэтому в петербургских одах XVIII века неизменно присутствует мотив «божественной закономерности», Провидения, властной рукой приведшего к основанию города. А с другой стороны – почти детское удивление перед чудом мгновенного возникновения Петербурга на голом и гибельном месте. Для ранних певцов столицы Петр Великий – «строитель чудотворный» (мотив, позднее мастерски и с совершенно иных позиций обыгранный Пушкиным в его «Медном всаднике»).
Петр и живой не нуждался в лести, а покойный – тем более. Его преемники были далеко не так уверены в себе. Поэтому пафосная нота наших искренних одописцев взлетала все выше и выше, пока не достигла предельной – для русской дореволюционной литературы – высоты в восхвалении императрицы Екатерины Второй.
Екатерина, которая провела на троне 34 года (1762–1796) – самая известная на Западе после Петра I правительница России. Эта известность основывается главным образом на ее экстравагантных любовных
