В 1919 году, будучи воспитанником последнего курса Кубанского войскового технического училища, я ни о чем другом, как о своем учении, не думал. Но в связи с создавшимся на фронте Белой армии серьезным положением была вдруг объявлена мобилизация и учащейся молодежи. Был мобилизован и я в возрасте 18 1/2 лет и попал в учебный ученический батальон при Кубанском генерала М. В. Алексеева военном училище в городе Екатеринодаре.
В начале весны 1920 года Екатеринодар был оставлен белыми, и мы, перебравшись через реку Кубань по железнодорожному мосту, ушли через аул Тахтамукай в горы, направляясь на город Майкоп. Непролазная грязь весенней распутицы делала этот поход особенно изнурительным. Узнав в пути, что Майкоп уже занят большевиками, мы повернули на станицу Хадыженскую и далее — на Туапсе, с небольшими остановками для ликвидации гнезд «красно–зеленых», нападавших на поезда и занимавшихся грабежами. После Туапсе мы шли походным порядком по шоссе вдоль Черноморского побережья и в канун святой Пасхи прибыли в селение Лазаревка. Отдохнув там несколько дней, мы заняли позицию, перейдя реку Псезуапсе. В течение трех дней мы отбивали атаки красных, на четвертый же день наш ученический батальон оказался отрезанным от наших главных сил. Не желая сдаваться красным, мы вместе с Кубанским училищем после четырехдневного, почти беспрерывного похода по горам, без пищи и зачастую без воды, нагруженные амуницией, тяжелыми пулеметами и патронами, перебрались через быструю и полноводную реку Шаха и на пятый день наших скитаний присоединились к своим войскам. Тяжелый горный переход совершенно надорвал мои силы, я сильно растер себе ноги и не мог идти в строю батальона, почему меня и еще несколько человек отправили в госпиталь города Сочи, где зачислили в команду выздоравливающих. В числе моих больных соседей был мой одноклассник по техническому училищу Николай В., с которым мы и делили невзгоды нашего дальнейшего путешествия.
Тем временем Кубанское военное училище погрузилось в Адлере на пароход «Бештау», который шел в Крым, в Феодосию.
В госпитале мы оставались недолго, так как узнали, что большевики уже совсем близко от Сочи. Покинув госпиталь, мы с Николаем по шпалам строящейся железной дороги направились в Адлер. Но идти дальше нам не пришлось: никаких кораблей больше не было. Грузинская граница была закрыта, а путь в горы был непроходим ввиду свирепствовавших в это время бурь и снежных заносов на перевалах. Поэтому Кубанская армия сдалась в плен красным, и, как все другие, мы были вынуждены сдать наши винтовки и под конвоем, уже в качестве военнопленных, отправились обратно по той же самой дороге, по которой отступали до сих пор.
В Сочи нам выдали по одной сушеной селедке и по куску получерствого хлеба. Наши недолеченные ноги не позволяли нам следовать за колонной пленных, и мы с Николаем начали понемногу отставать. Один из конвойных пробовал нас подгонять, но, когда мы показали ему наши растертые до крови ноги, он, оказавшись сердобольным малым, посоветовал нам переждать в кустах прохода всей колонны пленных, добраться до близлежащей станции железной дороги и оттуда поездом доехать до Туапсе. Так мы и сделали.
На вокзале в Туапсе мы обратили внимание на погрузку пленных черкесов «Дикой» дивизии в поезд, который должен был следовать в Армавир. Случайно встретивший нас офицер этой дивизии, знавший мою семью, узнал меня, желая помочь нам, зачислил нас обоих в нестроевую команду своего эшелона и объяснил нам, что все нижние чины направляются в Армавир для допроса, а офицеры должны явиться для особой регистрации в Екатеринодар. На прощанье он посоветовал нам совершенно забыть о том, что мы были в военном училище, и ни в коем случае не проговориться об этом на допросе.
Со слезами на глазах распрощавшись со своими лошадьми, черкесы ни за что не хотели расстаться с седлами и прочей сбруей, и потому вагоны были набиты так густо, что не только нам, но и яблоку не нашлось бы в них места. Но мы твердо решили ехать во что бы то ни стало этим поездом, и в момент, когда поезд трогался, мы забрались на крышу вагона и так путешествовали, распластавшись там из предосторожности и как бы прилипнув к крыше вагона, чтобы в каком?нибудь туннеле не зацепиться головою за его свод или выступ. Копоть и дым паровоза превратили нас в настоящих негров, и мы с трудом узнавали друг друга.
По приезде в Армавир нас, человек десять не черкесов нестроевой команды, так же, впрочем, как и самих черкесов, разместили в пустовавших казарменных конюшнях, но мы предпочли, пользуясь сухой и теплой весенней погодой, спать на соломе во дворе конюшни. Всем нам выдали для заполнения по шесть экземпляров анкетных листов с вопросами и местами для ответов. Все мы держались вместе в ожидании допроса и помогали малограмотным черкесам заполнять их анкетные листы. Среди нашей небольшой группы мне особенно запомнился маленький кадетик Владикавказского корпуса, очень скромный, приветливый и словоохотливый молодой человек.
Незабываемый час допроса… В большом зале, куда нас вводили по очереди, за небольшими столиками сидели допрашивающие следователи, и перед ними лежали заполненные нами опросные листы. С моим приятелем Николаем мы остановились у двух свободных соседних столиков. Но едва войдя в зал, мы увидели нашего кадетика между двумя вооруженными солдатами, уводившими его в маленькую дверь в глубине зала. Мы видели его в последний раз, и я не знаю, какова была его дальнейшая участь.
У моего приятеля было удостоверение, выданное ему техническим училищем, о том, что он действительно был мобилизован, и его допрос состоял лишь в том, чтобы установить, что удостоверение было выдано именно ему, а не кому?нибудь другому. Поэтому допрашивающий его следователь задал ему несколько вопросов о педагогическом составе этого училища. Николай отвечал на его вопросы быстро, спокойно и уверенно, вследствие чего стало ясно, что никакого подлога не может быть.
Совершенно другое было у меня, никакого удостоверения я не имел, выглядел гораздо моложе своих лет, и поэтому доказать, что я был мобилизован, а не пошел добровольцем, мне было труднее, тем более что меня допрашивал следователь очень грубый, с физиономией каторжника, изрытой оспой. Каждая его фраза оканчивалась отборными ругательствами.
По мере того как он знакомился с моими ответами в анкетном листе, он произносил: «Брехня!» — а когда я отвечал на его вопросы, он кричал: «Брешешь, такой–сякой!.. Ты думаешь, я тебе поверю, что ты был мобилизован? Посмотри на себя, у тебя еще молоко на губах не обсохло!» А потом, меняя тон: «Ты лучше скажи, какого ты корпуса кадет или юнкер. Если ты сейчас признаешься, пойдешь в нашу военную школу, будешь нашим, красным офицером».
Выведенный из терпения моим упорством, он резко нажал на кнопку электрического звонка, и два солдата с винтовками остановились около меня. В этот момент соседний следователь сделал знак солдатам, чтобы они удалились, и, не отпуская Николая, подозвал меня к себе. В противоположность первому следователю, он спросил меня вежливым тоном: «Вы говорили сейчас,
