– Что «руки»? – оторопели мы с Дин.
– Ой, извините, – заверещала журналистка, – я не сообразила в суматохе, пойдемте вниз, вам сейчас на руки поставят печать.
– Какую печать?
– Чтобы чужие не попали на пресс-конференцию и не выпили на халяву.
– А нельзя мне поставить печати на все тело, я завтра покажу это в американском посольстве? – спросила Дин.
– Нет, только на руку, – со вздохом сказала журналистка.
Внизу каким-то миниатюрным рентгеновским аппаратом нам нанесли рисунок на руки. И, посветив на него другим миниатюрным рентгеновским аппаратом, мордастый секьюрити открыл дверь на пресс- конференцию.
Там вилось вокругтряпочное общество дизайнеров, моделей, журналистов и прихлебателей. За освещенным столом сидел крохотный лохматый юноша в драной кожаной тужурке в окружении голенастых безгрудых топ-моделей, пучивших глаза и показывающих зубы. Одеты они были во что-то неопрятное, а на головках торчало и отклячивалось что-то насекомье. Попивающие халявные напитки журналисты задавали вопросы. Мне подали программку с портретом лохматого юноши и надписью: «Новая эротичная коллекция Оси Бутылкина “Паук и Мухи”».
– Как вы себя чувствуете, Танечка, в осиной паутине? – спрашивала толстая тетка с диктофоном, обозначившая кожаным комбинезоном причастность к молодежной тусовке.
– Я уже год работаю с Осей Бутылкиным, – говорила девушка, глуповато улыбаясь. – Это так увлекательно. Я получаю наслаждение от работы с новой коллекцией. Я открыла в себе новые грани. Это так потрясающе.
Я вспомнила презентацию, на которой оказалась не менее случайно. Показ одежды кончился, я стояла у фуршетного стола в щебечущей компании, и высокая худенькая манекенщица жирафским изгибом зависла над маленькой стилисткой и хрипло попросила: «Валька, пойдем вместе в тубзик, я одна стесняюсь!» И это девчачье слово «тубзик», которое и я, и мои дочки носили до третьего класса, а потом меняли на более возрастные синонимы, трогательно высунулось из отшлифованного глазами и кремами тела, старающегося жить бедной, но взрослой жизнью.
– Скажи, Ося, почему ты так уродуешь девчонок своими прикидами, может, ты голубой? – жуя жвачку, орал молодчик комсомольской внешности. В моей пьяной голове почему-то застучало: «Муха по полю пошла, муха денежку нашла».
– Один раз не пидарас! – парировал именинник.
Все напоминало детский утренник. Я подумала – какое счастье, что я редко выбираюсь в свет, это ПТУ уже везде, даже в нашей когда-то «Метелице».
– Не могу больше, – застонала Дин. – Какие-то нормы жизни несовершеннолетних! Поехали домой.
Мы начали незаметно отползать, чтобы журналистка, потрудившаяся над добыванием печатей, не словила нас в паутину, как Бутылкин девочек. В туалете под присмотром охранницы у зеркала охорашивались совершенно однозначные мать и дочь. Я знала, что в проституции пашут рабочие династии, но глазам все равно было больно.
Дин как-то странно вела себя у зеркала в туалете. А потом шепнула мне на ухо:
– Там в кабинке на полу валяются шприцы с контролем. Беспредел. Как в дешевом притоне.
– С чем? – не поняла я.
– Ну ты просто у нас девственница. Когда шприц суешь, надо убедиться, что попал в вену, вытянуть немножко крови. Это называется «контроль». Ты что, ни разу не кололась?
– Нет, – ответила я испуганно, как пожилая пасторальная пастушка.
В камеру хранения стояла очередь. Пара кругленьких господ забирала оружие, обсуждая его достоинства с охранниками. Пожилой японец, возмущенно лепеча что-то японское, забирал изъятый фотоаппарат. Молодой, сплошь татуированный парень забирал пакет с «колесами». Около дежурной звонили две проститутки. Собственно, одна, ненакрашенная и грубая в стиле кантри, разговаривала по телефону с мужем другой, хрупкой Мальвины, грустной и одетой в платье с кружевными воланами:
– Вить, ну совсем обдолбался, температуру ребенку сбить не можешь? Ну вызови «скорую», ну кинь им зелени! Ну делов! Ну, блин, ты отец или где? Я тебе ее хоть щас отпущу, только что вы завтра жрать будете, если она до утра не накосит? Что за дела? В больницу вези, пусть там это… И скажи, братва придет, проверит, как маленького лечили. Ну некогда мне тут… Там у нас два азера эрегированных, буду с тобой болтать, они все деньги в казине спустят… Давай сосредоточься, позвоним еще.
Они были в возрасте моих девчонок, и, понятно, у меня щемило сердце. Каждый по уши виноват перед своими детьми, чего-то недодал, где-то недопонял, когда-то недоласкал. И чужие затоптанные дети генерируют такую тоску, такое ощущение непоправимости…
Качаясь, мы вышли в дурманящую ночь, и к нам подкатили два новорусских пузанчика. Фраза, которой один из них решил начать знакомство, довела нас до такого истерического изнеможения, что в такси мы вытирали слезы.
– Девчонки, – сказал он, – вы с виду такие приличные. Хотите за нас замуж?
Дома не было сил даже обсуждать гулянье, мы разбежались по комнатам и повалились по койкам…
Как-то она все же странно на меня действовала. Как вирус на компьютерную программу. Я легла спать и тут же вскочила. Мне приснилось, что я сижу на тротуаре около нашей школы с иголкой и ниткой. И у меня под руками клоками рвется воздух. А в дырках совершенно другое пространство… какие-то сказочные домики на лесистых горах… какие-то скачущие лошади и идущие танки… И я зашиваю пространство. Так это прямо сижу и зашиваю, а оно тянется и просвечивает от натяжения, как колготки. А я сижу, шью. А оно – дырка на дырке. А я думаю: ну что делать, ну заметно, ну шов морщит и ткань вся измучена, но еще немножко поносить можно… пока не появятся деньги на новое.
Такая вот шиза.
Снова заснула. И снова – атас. Сижу я на Арбате и рисую портрет Дин. Рисую бабу – получается мужик. И думаю: как неудобно, она же может обидеться, подумает, что я намекаю на ее ориентацию. А она смеется и вдруг лезет мне под юбку, да так резко и толково, что я не успеваю и, видимо, не хочу сопротивляться.
И лицо у нее становится черным, старым, обрастает бородой и усами, а я начинаю сдирать его, и оно оказывается резиновым и приклеенным сверху, и я отрываю его кусками, а под ним какие-то винтики, железочки, и они начинают высыпаться в оторванные куски резины наружу ручейками, и вот там уже ничего нет, голова пустеет, пустеет, как колба песочных часов, и Дин оказывается вообще без головы, а руки все струятся и струятся у меня под юбкой.
Я села на постели. Внутри у меня все дрожало. Вот те на, подумала я, эротические сны на лесбийскую тему. Это что-то новенькое!
ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
Мы поедем с тобою на А и на Б
мимо цирка и речки, завернутой в медь,
где на Трубной, вернее сказать,
на Трубе,
кто упал, кто пропал, кто остался сидеть.
Когда я вылезла на кухню, на часах была половина второго, Дин распаковывала фирменные пакеты со жратвой.
– Сейчас я тебе сделаю кофе, – сказала она так, будто мы десять лет живем вместе и говорим эту фразу друг другу по утрам.
– Ты почему такая свеженькая? – промямлила я. – Уже и в магазин сгоняла.
– Это таблетки от похмелья. Дать тебе?
– Лучше пива. – Внутри у меня был последний день Помпеи. Я вообще не могу много пить, а уж пить и много, и все подряд…
– Супермаркет забавный. Выбор большой. Продукты пристойные, но все дороже, чем у нас. Вот пиво. – Она поставила передо мной стакан.
– Ты просто мать Тереза! – Я впилась в стакан, и мир вокруг начал выходить из сумерек.
