у власти, когда он был уже тяжело болен. Он наверняка не сделал бы того, что сделал Горбачев. Он выражал надежду, что каким-то способом можно совместить социалистическую собственность со свободным рынком и политической либерализацией, но наверняка его шаги к реформам были бы более тщательно продуманы.
К социалистическим странам Андропов никогда не относился покровительственно, как его предшественник Брежнев или как сменивший его Черненко. Вячеслав Кочемасов вспоминает, что, когда его назначили послом в Берлине, Андропов сказал ему: “Нам нужен новый посол в ГДР, а не колониальный наместник”. Привел бы отказ от старого русского имперского стиля к успешному реформированию социалистической системы – остается открытым вопросом.
Возможно, эти воспоминания помогут решить парадокс, который Андропов представлял для Запада. Его рекламировали как человека либерального, даже любителя джаза, и вместе с тем западные аналитики не могли найти объяснения его жесткости по отношению к диссидентам. Они не поняли главного. Я могу засвидетельствовать, что он безусловно был за проведение реформ, но не в западном духе – он посчитал бы их анархическими. Реформы Андропова проводились бы сверху вниз, со всеми ограничениями, неизбежными при таком подходе. И все же я полагаю, что это было бы более разумное и выверенное движение к реформам.
То, что я восхищался Андроповым, вовсе не означает, что я всегда добивался от него желаемого, особенно когда предпринял в 1978 году попытку обменять кого-либо на Гюнтера Гийома. Я просчитал, что Бонн может освободить Гийома только в обмен на какую-нибудь действительно крупную фигуру со стороны Москвы. Это подтвердило бы ее репутацию сильных партнеров в глобальной дипломатической игре, а включение в обмен нескольких западногерманских агентов сделало бы всю операцию более приемлемой с внутриполитической точки зрения ФРГ. Когда я подбирал возможные подходящие кандидатуры на обратной стороне какого-то конверта, я вдруг понял, что ключ к решению – как, впрочем, и главная трудность – это Анатолий Щаранский, вернее, то, что Кремль просто помешался на нем.
Так же, как моралист и хроникер ГУЛАГа Александр Солженицын, так же, как диссидент и ученый, создавший атомную бомбу, а потом ставший борцом за права человека Андрей Сахаров, Щаранский за пять лет неустанной борьбы за права евреев получил статус диссидента с большой буквы. Это можно отнести за счет его “харизмы”, а также за счет везения – он встретился с симпатизирующими ему журналистами, ведь существовали сотни не менее страстных борцов за права человека, но их имена совершенно не известны в СССР. Застенчивый, но несгибаемый академик Сахаров стал объектом прямо-таки патологической ненависти со стороны КГБ и партии. Я знал из предыдущего опыта общения с Москвой, как они разбираются с внутренними врагами – просто пытаются избавиться от них. Солженицына посадили в самолет и отправили в Германию, Сахарова – по личному распоряжению Андропова – сослали не за рубеж, а в Горький. Почему бы так же не избавиться от Щаранского? Но у Андропова было на этот счет совсем другое мнение.
“Товарищ Вольф, – сказал он мне, – разве вы не знаете, что произойдет, если мы дадим такой сигнал? Этот человек – шпион (Андропов думал, что Щаранский связан с ЦРУ), но еще важнее то, что он – еврей и выступает в защиту евреев. Слишком много групп людей пострадали от репрессий в нашей стране. Если мы освободим Щаранского – борца за права евреев, то и другие народности могут последовать этому примеру. Кто же будет следующим? Немцы Поволжья? Крымские татары? Может быть, калмыки или чеченцы?” В КГБ для этих народов, изгнанных Сталиным с их родных земель, даже изобрели бюрократический термин, который я никогда раньше не слышал, – контингентирование, от слова “контингент”, имея в виду “квоту” “ненадежного населения”. Этот контингент рассматривался как потенциально враждебный, и Андропов полагал, что в общей сложности их насчитывалось – астрономическая цифра – восемь с половиной миллионов человек. “Мы не можем в эти трудные времена разрешить эти проблемы одним махом, – продолжал он, – если мы откроем все клапаны и народ начнет вываливать все свои беды и претензии, нас захлестнет эта лавина, и мы не сможем ее сдержать”.
Это был тот правдивый Андропов, которого я знал в прежние времена, отбрасывающий надуманные и лживые официальные версии и раскрывающий подлинный смысл непримиримой позиции СССР в отношении прав человека: страх – страх заложенного в сталинском наследии конфликта с потенциальными врагами внутри страны. Щаранский мог бы стать ключевой фигурой не только для советских евреев, но и многих, многих других из “контингентированных”.
Сейчас выяснилось, что нет доказательств связи Щаранского с ЦРУ, но тогда Андропов был уверен в обратном. У него не было причин тогда лгать, а в особенности мне. Но кроме и даже помимо возможной связи с ЦРУ основные его аргументы заключались в другом. Я был потрясен, как открыто он говорил об этнических проблемах. Андропов продолжал: “Он поднимет знамя для всех евреев. Антисемитские акции Сталина настроили их резко против советской власти. А ведь у них много влиятельных друзей за границей. Нет, мы не можем себе сейчас это позволить”. Он был так же откровенен, говоря об упадке Советского Союза, как и при нашей встрече в 1968 году. Начало этого упадка он и отнес к 1968 году – году вторжения в Чехословакию.
Я делал несколько попыток уговорить Андропова обменять Щаранского на Гийома, но ни одна не удалась. Казалось, у него была аллергия на само имя, он обычно вскипал и кричал: “Он – шпион, и все!” На этом разговор заканчивался.
В конце концов ускорило освобождение Гийома его пошатнувшееся здоровье (так же, как и Андропов, он страдал болезнью почек). В Западной Германии просчитали, что, как бы они ни были против того, чтобы проявить милосердие, они ничего не добьются в случае его смерти. Кроме того, Эрих Хонеккер, который стал преемником Ульбрихта, отнесся к этому серьезно и намекнул Гельмуту Шмидту, что, если ничего не будет предпринято, он может ограничить обмен заключенными и приостановить воссоединение семей, разъединенных границей.
Возможно, я слишком идеализирую Андропова. Даже для такого его почитателя, как я, понятно, что он заслуживает критического отношения, особенно из-за его жесткого отношения к диссидентам. Его интерес к допустимым формам политического плюрализма ограничивался наблюдением за венгерским экспериментом, который мы полушутливо, полупренебрежительно называли “венгерский гуляш”. Однако во внутренней политике превыше всего он ставил стабильность в Советском Союзе и проводил в жизнь куда более жесткие идеологические установки. Правда, он начал проводить перемены в партии и повел борьбу против коррупции, но делал все это осторожней, чем в последующем Горбачев.
Решение Андропова повысить Крючкова и назначить его начальником Первого главного управления КГБ было логичным, но не очень мудрым. Крючков был доверенным помощником Андропова начиная с событий в Будапеште в 1956 году. Он знал, что Крючков разбирается во внешней политике и, видимо, предполагал, что, поручая иностранную разведку тому, кого он создавал по своему образу и подобию, оградит ее от скатывания к старым внутренним распрям и узости мышления.
Роль Крючкова в КГБ значительно выросла из-за его участия в афганских делах, где после вторжения он провел ряд успешных операций. Но ему не хватало андроповской глубины понимания происходящего, и по натуре он не был лидером. Без непосредственного руководства своего наставника этот грамотный и разумный Номер два терялся. Я был свидетелем того, насколько Крючков боготворил своего шефа, будучи у него в 1982 году с поздравлениями по случаю назначения его руководителем КГБ. Позже за ужином он прочел наизусть несколько стихотворений Андропова. Я впервые узнал, что тот писал стихи, причем очень неплохие, довольно грустные и романтические, в духе Пушкина и Лермонтова, об утраченной любви и о сожалениях, посещающих нас в преклонном возрасте. Это еще больше подняло Андропова в моих глазах, но тогда я поймал себя на иронической мысли, что сменивший его на посту руководителя КГБ Крючков находит время учить наизусть лирические стихи нового генерального секретаря Коммунистической партии Советского Союза.
Когда я приезжал в Москву, Крючков всегда провожал меня в дальнюю комнату, наливал большую порцию виски и говорил: “Ну, рассказывай, что происходит”. Когда же я приезжал с Мильке, все было куда более официально, с политическим барабанным боем с обеих сторон, с нескончаемыми тостами во славу революции и за победу коммунизма, что было достаточно странно, ибо именно эти двое, как никто, знали, что не все идет гладко в их странах.
Несмотря на то, что я не относился к Крючкову с таким же уважением, как к Андропову, отношения у нас установились хорошие. Много позже я испытал шок, узнав, что он был участником “любительского”
