путча против Горбачева в августе 1991 года. Ключевые фигуры в аппарате госбезопасности и партии были категорически против того, чтобы предоставить советским республикам такую степень самоопределения, как хотел Горбачев. Поэтому я гораздо меньше был шокирован попыткой переворота, чем той опереточной манерой, в которой она проводилась. Мои давние коллеги в КГБ горько сетовали на то, что даже они не были проинформированы о том, что происходит. Так как они прекрасно понимали полную дезорганизованность и непродуманность происходящего, не удивительно, что они отказались поддержать путчистов открыто.
“Нельзя бездумно делать одних носителями добра, а других злодеями, оценивая их только позитивно или только негативно. Как те, так и другие меняются в зависимости от исторических обстоятельств, от характера общества, поколения и от существующих в это время взглядов”, – пишет японский философ Дайсаку Икеда. Собственная причастность к тайным сторонам холодной войны и опыт злоупотребления властью, совершавшегося во имя социализма, стали глубокими рубцами в моей биографии. Сознание моей политической и моральной ответственности за многое, что происходило на протяжении 40-летней истории ГДР, всегда будет преследовать меня. Но не это стоит на первом месте на листе моей ответственности как руководителя службы разведки.
В столь же малой мере, как и партнерские службы государств Варшавского договора, моя служба могла бы воспрепятствовать падению системы, которой мы служили. В разговоре с Михаэлем Колем, послом ГДР в Бонне, Гельмут Шмидт со свойственной ему прямотой сказал: “Надо покончить с обременительными шпионскими историями… То, что имеет значение, так или иначе все равно известно… Ненужные издержки только придают значение возне этих служб, чтобы оправдать их существование и сохранить их штаты”.
Другой наблюдатель после перехода Тидге не менее жестко высказался о том, что он назвал “бессмыслицей секретных служб”: “Их акции порой напоминают игры детей в ковбоев и индейцев: агенты КГБ следят за агентами ЦРУ, которые вместе с БНД, израильской Моссад или британской МИ-5 выслеживают агентов КГБ и борются с ними. За это дипломатам кладут на ““западно-восточный диван” (игра слов с намеком на поэтический сборник И.-В. Гёте. – Прим. пер.) девиц по вызову, отравляют острия зонтов, стареющие секретарши получают розы от восточных кавалеров. Ни одна нация мира не верит, что она может обойтись без секретных служб. Главная работа этих в большинстве своем раздутых учреждений исчерпывается тем, чтобы портить жизнь друг другу. Немцы при их разделенной нации достигли в этом истинного мастерства, одерживая одну за другой пирровы победы”.
Моя собственная запись 1974 года после празднования 25-летия ГДР напомнила мне, когда я перелистывал свой дневник, что вопрос о смысле разведывательной деятельности приходил мне в голову не только после крушения “реального социализма”. “В дискуссиях о секретных службах наряду с вопросом: cui bono? (кому выгодно?) возникает и вопрос: а нужны ли они вообще? При этом речь идет не только об аппарате, армии поглощают во много раз больше миллиардов. Однако почти все производимые в НАТО бумаги с грифами “особой важности” и “совершенно секретно”, которые мы добывали ценой огромных усилий и средств, при ближайшем рассмотрении годятся лишь для употребления в укромном местечке. А кто у нас может изнутри измерить пользу гигантского аппарата партии, государства и экономики, которые преимущественно взаимно контролируют друг друга, руководят и занимаются сами собой? Как много полезных дел можно было бы сделать, как много людей занялись бы действительно полезной деятельностью, если бы были обрезаны эти косы. Но монстры растут неудержимо”.
Нищета начинается там, где информация служб наталкивается на невежество и высокомерие, где их предостережения пылятся в архивах, если не сразу рвутся в клочья. Решение о том, приносит ли пользу работа разведки или она обречена на бессмыслицу, зависит от политики. Когда я возглавлял свою службу и всегда задавался вопросом о смысле тех жертв, которые мы требовали от своих сотрудников, как и сейчас, когда я записываю эти мысли, меня занимает и тревожит судьба наших предшественников, тех, кого мы почитаем за образец. В чем могли видеть Рихард Зорге или Харро Шульце-Бойзен и их соратники истинную ценность своих свершений, смысл своей жизни, когда они шли на эшафот?
Прежде чем принять смерть, они стали свидетелями сокрушительных поражений Красной Армии на первой фазе второй мировой войны. Несмотря на их очень убедительные предостережения, руководство Красной Армии, как оказалось, было застигнуто врасплох. Тем не менее, несмотря на смертельную опасность, они до конца продолжали свою работу. Только смерть уберегла их от горькой правды – все их предупреждения Сталин пустил по ветру.
Зорге в Токио, “Красная капелла” в Берлине, Леопольд Треппер во Франции, Шандор Радо в Швейцарии и Герхард Кегель в немецком посольстве в Москве – их имена вписаны на страницы славы разведки. Нищетой было отношение к их информации одного лишь человека, который в беспредельном самовозвеличении сметал со своего стола все, что не соответствовало его предвзятому мнению.
Мой брат Конрад однажды посоветовал мне прочитать роман Петера Вайса, с которым он был тесно связан, “Эстетика сопротивления”. Он как президент Академии искусств настойчиво поддерживал публикацию этого романа в ГДР, не опасаясь возражений отдела культуры ЦК СЕПГ. За несколько дней я проглотил все три тома – это была моя тема! На протяжении целых десяти лет Вайс собирал для книги огромный материал. Его записные книжки с этими заготовками представляют собой увлекательное чтение. Я все время встречал здесь очень близкие мне имена. Публикация его изысканий о преступлениях и жертвах сталинизма стала в ГДР сенсацией.
Несмотря на захватывающий интерес этой книги, она оставила во мне противоречивое чувство. Петер Вайс тоже ставил вопрос о смысле жертв и жизни разведчиков. Он описывал их путь к эшафоту и отсечение их голов так осязаемо, что эти картины преследовали меня во сне. Его описание я считал слишком пессимистичным. У меня возникло сильное внутреннее сопротивление его скепсису. Я еще находился в плену исторического оптимизма, который исповедовал и Харро Шульце-Бойзен, когда он писал незадолго до своей казни:
Это было и мое кредо – жертвы могли быть не напрасными, а еще вернее – они не могли быть напрасными.
Но жертвы и лишения, риск и мужество еще ничего не говорят о ценности разведывательной деятельности, поскольку ее эффективность в итоге зависит только от готовности “хозяина” считаться с информацией и в том случае, когда она не вполне согласуется с его собственным мнением или даже противоречит ему.
Со стороны мир секретных служб порой кажется абсурдным и сюрреалистичным, а его действия – аморальными или по меньшей мере бессмысленной игрой. Тем более настойчиво с концом холодной войны возникает вопрос о дальнейшей целесообразности существования этих служб – не только у нас, но и у общественности США. После скандала с Олдричем Эймсом ЦРУ должно было смириться с тем, что его деятельность подверглась острой критике и оценена весьма невысоко.
Конечно, раздутые аппараты секретных служб не выдерживают беспристрастной и объективной проверки их эффективности и действительной необходимости их объема. В эпоху спутников техническая разведка сделала гигантские шаги: возрастающее значение аналитической работы означает разумное сокращение чрезмерных расходов и возможность избежать дублирования в работе. Однако я думаю, что работа с человеком-источником никогда не может быть полностью заменена чем-либо, пока существуют секретные службы. С помощью технических средств можно только приблизительно представить стабильное состояние наблюдаемого объекта в данный момент. Секретные планы, выбор и принятие решений остаются скрытыми даже для самого совершенного спутника.
Найти и разрабатывать ценный источник в решающих областях, куда необходимо внедриться, – это зависит не от числа сотрудников в Центре, а от квалификации руководства. В отличие от других руководящих офицеров нашего министерства, я никогда не боролся за расширение полномочий и штатов.
Таким образом, если все же и в будущем от секретных служб нельзя будет отказаться, их масштабы должны быть существенно ограничены. В настоящее время существует скорее тенденция к их раздуванию. Если обоснованием этого должна стать даже борьба против организованной преступности, тогда возникает подозрение, что здесь преследуются совсем другие цели.
Может быть, именно мне и не следует указывать на то, что недемократичность разведывательных
