Сила бессильных

они обогащают это движение своим опытом и элементом вышеупомянутой политической рефлексии.)

Тем не менее мне кажется, что мышление и деятельность этих подвижников — тех, кто никогда не отказывается от кропотливой политической работы и кто всегда готов взять на себя и полную политическую ответственность — довольно часто страдают одним хроническим недостатком, а именно: относительно неглубоким пониманием исторической специфики посттоталитарной системы как социально-политической реальности, недостаточным пониманием также характерных особенностей власти, приспособленной для этой системы, а следовательно, переоценкой значения непосредственной политической работы в традиционном смысле слова и недооценкой политического значения именно тех «до-политических» событий и процессов, которые питают развитие реального политического процесса. Как политики — да и люди с политическими амбициями — они довольно часто (и это в конце концов понятно) начинают с того, чем когда-то естественная политическая жизнь заканчивалась, придерживаются тактики, соответствующей традиционным политическим отношениям. Тем самым они невольно переносят в совершенно новые условия определенные способы мышления, привычки, концепции, категории и понятия из условий, совершенно иных, сперва даже не отдавая себе отчета в том, какие, собственно говоря, содержание и смысл эти способы и привычки имеют или могут иметь в новых условиях, чем в них, этих условиях, является политика как таковая, что и как в них политически проявляется и что в них имеет политические шансы. Изгнание из всех государственных структур и невозможность непосредственно воздействовать на эти структуры в сочетании с устойчивой приверженностью традиционным представлениям о политике, сложившимся в более или менее демократических обществах (или в «классических» диктатурах), приводят часто к тому, что политики отрываются от действительности (зачем идти на компромиссы с действительностью, если уже изначально никакой нами предложенный компромисс не будет принят?) и попадают в плен поистине утопических идей.

Однако, как я уже попытался показать, в посттоталитарной системе по-настоящему значимые политические события происходят при иных обстоятельствах, нежели в системе демократической. В том, что большая часть общества относится столь безразлично, если не откровенно недоверчиво, к выработке концепций альтернативных политических моделей, программ или хотя бы их концепций, не говоря уже об инициативе создания оппозиционных партий, сквозит не только разочарование в общественных делах и утрата «высшей ответственности» как результат всеобщей деморализации, но и проявляется здравый общественный инстинкт: будто бы люди почуяли, что действительно уже «все стало иным» и на самом деле пришло время действовать иначе.

Если многочисленные и наиболее значимые политические импульсы последних лет в разных странах советского блока исходили — по крайней мере на начальной стадии, до того, как смогли вызвать определенный резонанс на уровне фактической силы — в большинстве своем от математиков, философов, физиков, писателей, историков, простых рабочих и т. д., а не от политиков; если двигателем различных «диссидентских движений» является эта масса представителей «неполитических» профессий, то так происходит не потому, что все эти люди, скажем, умнее тех, кто избрал себе политическое поприще, а в первую очередь потому, что они менее обременены и связаны политическим мышлением и политическими стереотипами, точнее, традиционным политическим мышлением и традиционными политическими стереотипами, что они, следовательно, как ни парадоксально, более открыты политической реальности, а значит, и острее чувствуют, как в ней можно и должно поступать.

Ничего не поделаешь: ни одна из обозримых сегодня альтернативных политических моделей, пусть даже самая привлекательная, в действительности, по всей вероятности, не является тем, что могло бы по- настоящему оживить эту «скрытую сферу», зажечь людей и общество, вызвать реальную политическую активность. Потенциальная политика в посттоталитарной системе имеет иное поле деятельности: постоянное и напряженное противоречие между комплексными притязаниями этой системы и интенциями жизни, то есть элементарной потребностью человека жить, пусть и до определенной меры, но в согласии с самим собой, жить хотя бы сносно, не подвергаясь унижениям со стороны начальства и администрации, не находясь постоянно под контролем полиции, иметь возможность свободно высказываться и, реализовав свой природный творческий потенциал, иметь правовую защищенность и т. д. и т. п. Все это так или иначе непосредственно затрагивает эту «скрытую» сферу, все это относится к тому основополагающему, вездесущему и неутихающему противоречию, которое неизбежно втягивает в себя людей.

Но абстрактные варианты идеального политического или экономического устройства не занимают их, и это естественно в такой степени не только потому, что каждый знает, сколь незначительны его шансы повлиять на это устройство, но и потому, что люди сегодня все яснее понимают: чем меньше какая-то политическая доктрина исходит из конкретного человеческого «здесь и сейчас» и чем более она направлена на какие-то абстрактные «там» и «когда-нибудь», тем легче она превращается в новый вариант человеческого порабощения. Люди, живущие в посттоталитарной системе, слишком хорошо знают, что не столь важно, находится ли у власти одна партия или несколько партий и как они называются, сколь просто то, можно или нельзя жить по-человечески.

Освободиться от традиционных политических штампов и привычек, глубже проникнуть в подлинный мир человеческого существования и уже из его анализа приходить к политическим выводам — это не только более реалистично с точки зрения политики, но и одновременно — с точки зрения «идеального состояния» — политически более перспективно. Реальное, глубокое и беспрерывное изменение ситуации к лучшему, как я попытаюсь показать в другом месте, по-видимому, не может сегодня основываться на том, пробьется ли — даже если бы это и было возможно — та или иная, опирающаяся на традиционные политические представления и в конце концов лишь поверхностная (т. е. структурная, системная) политическая концепция; это изменение должно будет исходить — как никогда и нигде раньше — от человека, от человеческого существования, из основополагающего изменения его положения в мире, его отношения к себе самому, к другим людям, ко всему окружающему. Создание более совершенной хозяйственной и политической модели должно сегодня, видимо, более чем когда бы то ни было, исходить из каких-то более глубоких экзистенциальных и нравственных изменений в обществе. Это не что-то само собой разумеющееся, что достаточно придумать и приобрести, словно новый автомобиль; это что-то такое, что может сформироваться, если речь не идет о каком-то новом варианте прежнего маразма, только как проявление изменяющейся жизни. Следовательно, введение более совершенной системы никоим образом не может автоматически гарантировать и более совершенную жизнь, а скорее наоборот: только на фундаменте более совершенной жизни можно, вероятно, возводить и более совершенную систему.

Я повторяю, что не умаляю значения политической рефлексии и концептуальной политической работы. Более того, полагаю, что подлинная политическая рефлексия и подлинная концептуальная политическая работа — это именно то, чего нам постоянно не хватает. Говоря «подлинная», я имею в виду такую рефлексию и такую концептуальную работу, которые свободны от всех традиционных политических схем, привнесенных в наши условия из мира, который уже никогда) не возвратится (а его возвращение все равно ничего существенно не разрешило бы).

Второй и Четвертый Интернационалы, как и множество других политических сил и организаций, могут, разумеется, существенно поддержать различные наши попытки политическим способом. Но ни одна из этих сил между тем не решит за нас проблемы: они действуют в другом мире, возникли в других условиях, их теоретические концепции, возможно, для нас интересны и поучительны. Однако только тем, что мы с ними идентифицируемся, свою проблему мы не решим. А попытка наладить в нашей стране те дискуссии, которые движут политической жизнью в демократическом обществе, мне кажется совершенно безумной: возможно ли, к примеру, с серьезным лицом дискутировать о том, хотим ли мы изменить систему или только реформировать? Для наших условий это — типичная псевдопроблема: у нас пока нет возможности ни реформировать, ни изменить систему; нам вообще не ясно, где начинается изменение; мы знаем по собственному суровому опыту, что ни «реформа», ни «изменение» сами по себе ничего не гарантируют; и нам в конце концов все равно, представляется ли с точки зрения той или иной доктрины система, в которой мы живем, «измененной» или «реформированной»: мы ведем речь о том, чтобы можно было достойно жить, чтобы система служила человеку, а ни в коем случае человек — системе, и боремся за это теми средствами, которыми допустимо за это бороться и которыми бороться за это имеет смысл; и пусть какой-то западный журналист, находящийся в плену политических стереотипов системы, в которой сам живет, называет эти средства слишком легальными или слишком авантюрными, ревизионистскими,