присесть и встать на одной ноге, и запоёшь: «Только раз бывают в жизни встречи, только раз судьбою рвётся нить, только раз в холодный зимний вечер мне так хочется любить…»
— Что ж так грустно? — скажет почтальонша Валя и уйдёт, а ты останешься и будешь долго смотреть в окно, а там берёзы, антенны, дома, домишки, памятник Чайковскому, таксопарк с колючей проволокой поверх забора, горделивый купол Сбербанка, девятиэтажка, где живёт знакомый судмедэксперт, и вечный огонь Мемориала, и кусты, и деревья, и купол возводящейся Казанской церкви, и скоро его, вероятно, позолотят, и блеск его золота сольётся с блеском золотой осени…
— Где мешки?
— Там, в сумке.
— Целые?
— Целые.
Пять мешков из мешковины в сумке, купленной когда-то в Хельсинки.
Хельсинки, промозглый март, презентация коллективного сборника рассказов «Русские цветы зла», игрушечный город, чужая речь, сырой ветер, водка.
— Скажи, пожалуйста, зачем ты это делаешь?
— Что?
— Зачем паясничал перед почтальоншей?
— Да как-то так… вдруг… не знаю… больше не буду…
Один из мешков чётко подписан чёрным фломастером: «Гаврилов».
Это чтобы тогда, давно, на каком-нибудь колхозно-совхозном картофельном поле не перепутать мешки свои с чужими.
Поле, поля…
Недавно с футбольного поля под руки вывели главного арбитра матча высшей лиги нашего внутреннего чемпионата. Он шёл, пошатываясь, улыбаясь и посылая ревущим трибунам воздушные поцелуи. Он продержался почти полтора тайма, а потом у него пошли странные сбои, и когда он показал красную карточку своему боковому помощнику, всем стало ясно, что судья просто пьян…
— Так мы едем?
— Да, так точно.
Лесная дорога, глубокие колеи и вода в них зелёная, арка из берёзы, согнутой ветром, сосны, дубы, сыроежки, давняя глыба гудрона, давняя глыба бетона, трава, цветы, знакомый запах предосеннего леса резко перешибается вонью кем-то выброшенных свиных голов.
Тихо в садах.
Когда-то, когда всё тут только начиналось, здесь было шумно, теперь же тихо: кто умер, кто запил, кто просто устал, а Швабы, например, навсегда покинули Россию, и их дачный домик в виде ржавого автофургона сиротливо торчит посреди высоких бурьянов.
Володя Маленький уже выкопал картошку, она уже просыхает на плёнке под тёплыми лучами послеобеденного солнца, солнце клонится к лесу, а Володя на коленях стоит перед картошкой и зло на неё смотрит: и совсем мало её, и совсем мелкая она, и со стороны может показаться, что вся его жизнь сошлась сейчас в одну точку, пустую, ничтожную…
Не слишком ли грубо и однозначно?
Пожалуй.
«Что вы всё про картошку да про картошку?!» — воскликнула на чтениях в каком-то элитном московском клубе какая-то московская дама, и автор тут же остановился и вышел.
«Шляпу надвинул и зал покинул, и поглотила его ночная мгла».
И помчался на Щёлковский, и успел на последний автобус, и отхлебнул из фляжки, и успокоился, и задремал, и просыпался, и смотрел в тёмное окно на тёмные леса, и рядом дремала молодая женщина, и при покачивании автобуса её клонило в его сторону, и ему было удивительно хорошо, и он делал ещё пару глотков и снова погружался в сон, и ему хотелось, чтобы это продолжалось долго…
Почти по Казакову.
Юрий Казаков, автор замечательных лирических рассказов, прожил мало, но хорошо.
Дирижёр с мировым именем, осетин Гергиев отменяет все концерты и везёт в разрушенный Цхинвал Чайковского и Шостаковича.
Музыка горькая, взывающая к пониманию и всепрощению.
Слёзы и робкая надежда в печальных глазах.
Завтра… что завтра?
Знать меру
Вчера было минус 10, а сегодня — ноль.
Позавчера познакомились с двумя девушками-студентками.
Случилось это в недавно открытом и модном коктейль-холле «Лунный камень».
А на сегодня договорились встретиться и куда-нибудь пойти.
