— Мы никогда не расстанемся, друзья, — орал Ходынский, — и что услышу по телефону, все буду вам рассказывать. Плевать я хотел на присягу.
В углу Балоун в испуге стал креститься и громко молиться:
— Пресвятая богородица, прими мою слезную мольбу и услышь меня по великой милости твоей. Подай мне утешение и помоги мне, худшему рабу твоему, который в сей юдоли печали обращается к тебе с верою, твердой надеждой и горячей любовью. Царица небесная, заступись за меня и сотвори, чтобы я до конца дней моих пребывал под защитой твоей и господа бога нашего…
И милосердная дева Мария действительно заступилась за него, ибо через несколько минут вольноопределяющийся вытащил из своего тощего вещевого мешка несколько коробок сардин и роздал всем по коробке.
Балоун безбоязненно открыл чемодан своего поручика и положил туда ниспосланные небом сардины.
Когда затем все открыли свои коробки и с аппетитом принялись за сардины, Балоуна обуяло такое искушение, что он снова открыл чемодан, вынул сардины и с жадностью сожрал их.
Но тогда милосердная и сладчайшая дева Мария отвратила свое лицо от него, ибо в ту самую минуту, когда он съедал последние капельки масла из коробки, перед вагоном появился батальонный ординарец Матушич и крикнул в открытую дверь:
— Эй, Балоун, твой поручик приказал тебе принести ему сардины.
— Ну, тут уж без плюх дело не обойдется! — заметил старший писарь Ванек.
— Слушай, не ходи ты лучше с пустыми руками, — посоветовал Швейк, — а возьми с собой хоть пять штук пустых коробок.
— Что это вы такое натворили, что бог вас так наказывает? — спросил вольноопределяющийся. — Вероятно, в вашем прошлом есть какой-нибудь великий грех. Может быть, вы ограбили церковь или стянули у вашего священника повешенный для копчения окорок? Может быть, вы вылакали у него в подвале церковное вино? Или, может быть, вы, будучи еще мальчишкой, залезли в его сад за грушами?
Балоун, с перекосившимся от отчаяния лицом, безнадежно махнул рукой. Весь его измученный вид трогательно говорил: «Когда же кончатся все эти мучения?»
— Все это происходит оттого, — сказал вольноопределяющийся, слышавший слова несчастного Балоуна, — что вы утратили связь с богом. Вы недостаточно усердно молитесь, чтобы господь как можно скорее взял вас к себе из этой юдоли печали.
А Швейк добавил:
— Балоун до сих пор не может решиться свою воинскую жизнь, свой воинский образ мыслей, свои слова и действия и свою воинскую смерть поручить благости любвеобильного сердца всемогущего, всеблагого господа бога, как говаривал мой фельдкурат, когда он уже начинал хмелеть и по ошибке придирался на улице к какому-нибудь солдату.
Балоун со стоном признался, что потерял веру в бога, потому что уже много раз молился, чтобы бог подал ему силу и заставил его желудок как-нибудь сжаться и уменьшиться в объеме.
— Такое обжорство началась у меня не теперь, не в эту войну, — хныкал Балоун, — это давнишняя моя болезнь. Из-за него и жена моя вместе с детьми ходила в Клокоту на храмовой праздник.
— Это место мне знакомо, — заметил Швейк. — Это будет недалеко от Табора. Там есть богатая икона девы Марии с фальшивыми бриллиантами; какой-то церковный служитель из Словакии пытался ограбить ее. Это был очень набожный человек. Вот он туда приехал и подумал, что дело удастся ему лучше, если он сперва очистится от всех своих старых грехов, а потому покаялся и в том, что собирается на другой день ограбить пресвятую деву. Но он не успел произнести триста раз молитву «Отче наш», назначенную ему в епитимью его духовным отцом (после чего думал скрыться), как его, раба божия, подхватили под руки и потащили прямо в жандармское управление.
Повар-оккультист Юрайда затеял с телеграфистом Ходынским спор, является ли это возмутительным нарушением тайны исповеди, или же об этом вообще не стоит говорить, потому что бриллианты-то ведь фальшивые. Но Юрайда в конце концов доказал, что все это есть карма, то есть — предопределение судьбы, восходящее к далекому неизвестному прошлому, когда этот несчастный церковный служитель из Словакии был, может быть, антиподом на какой-нибудь другой планете. И таким же образом судьба, может быть, давным-давно, когда этот клокотский духовник был дикобразом или каким-нибудь ныне вымершим млекопитающим, предопределила, что он неминуемо должен будет нарушить тайну исповеди, хотя с юридической точки зрения по каноническому праву и допускается исключение в тех случаях, когда дело касается монастырского имущества.
По этому поводу Швейк сделал следующее маленькое замечание:
— Ну, конечно же, ни один человек не знает, что он будет делать через несколько миллионов лет, а потому ни от чего не должен отказываться. Поручик Квасничка, когда я еще служил в Карлине в учебной команде, всегда говорил на уроке «словесности»: «Вы, обормоты, лодыри, свиньи, не воображайте, что эта война кончается для вас на этом свете. Мы с вами встретимся еще и после смерти, и я вам устрою такое чистилище, что у вас, у сволочи, глаза на лоб повылезут!»
После этого небольшого отступления Балоун, совершенно потеряв голову и думая, что говорят только о нем и все касается только его, продолжал свое публичное покаяние:
— Но даже и Клокота не помогла от моего обжорства. Жена возвращается с храмового праздника и принимается считать кур. Глядь, двух уж и недостает! Но что же я мог поделать? Я сам знаю, что куры нужны в хозяйстве, чтобы несли яйца, но как выйду, да увижу их, так у меня в животе словно провал какой делается... Ну, а через час у меня на душе спокойно, потому что курочка-то уж ощипана. Однажды, когда жена с детьми опять отправилась в Клокоту помолиться, чтобы хозяин (это я-то!) не объел семью и не наделал убытку, я пошел по двору, и вдруг попадается мне на глаза наш индюк… В тот раз это дело мне чуть ие стоило жизни. Одна кость застряла у меня в горле, и не случись поблизости моего работника, молодого парнишки, который вытащил ее оттуда, не пришлось бы мне сидеть тут с вами и даже не пришлось бы дожить до этой мировой войны… Так-то, братцы... А работник мой, парнишка-то этот, был у меня шустрый. Этакий коротышка, толстопузый, приземистый, жирный.
К Балоуну подошел Швейк.
— А ну-ка, покажи язык!
Балоун высунул язык, Швейк обратился ко всем присутствовавшим в вагоне:
— Я так и знал, что он сожрал даже своего работника... Признавайся: когда ты его сожрал? Когда твоя семья опять ушла в Клокоту? Так, что ли?
Балоун в отчаянии сложил руки и воскликнул:
— Оставьте меня, братцы! Ко всему прочему еще насмешки от своих!
— Мы вас за это не осуждаем, — сказал вольноопределяющийся. — Наоборот, по всему видно, что вы будете хорошим солдатом. Когда во время наполеоновских войн французы осаждали Мадрид, испанский комендант, чтобы от голода не сдать крепости, сожрал своего адъютанта, как есть, даже без соли. А это, действительно, большой героизм, потому что соленый адъютант был бы во всяком случае гораздо вкуснее.. Кстати, как зовут нашего батальонного адъютанта, господин старший писарь?.. Циглер? Ах, это такой худенький, из него нельзя даже приготовить порции на одну роту…
— Глядите-ка, у Балоуна четки в руках, — заметил старший писарь Ванек.
В самом деле, Балоун в своей великой скорби искал утешения в маленьких шариках четок — производившихся фирмой «Мориц Левенштейн и Ко» в Вене.
— Эти четки тоже из Клокоты, — печально произнес Балоун. — Когда мне принесли их, я как раз
