дать мне список всех лиц, принадлежащих к унтер-офицерскому составу. Назовите мне какого-нибудь унтер-офицера из 12-й роты… Как? Гоуска?.. Ну, хорошо. Значит, этому самому Гоуске взрывом мины отрывает голову; голова летит к чорту, а тело делает еще несколько шагов, прицеливается и сбивает пулей неприятельский аэроплан… Само собой понятно, что эти славные победы празднуются впоследствии в Шенбрунне в тесном семейном кругу. В австрийской армии много батальонов, но единственный батальон, который так отличился,— это наш, так что в честь его устраивается при высочайшем дворе маленькое семейное торжество. Как видно из моих заметок, я представляю себе это дело таким образом, что ради такого события семья эрцгерцогини Марии Валерии переезжает из Валльзе в Шенбрунн. Торжество носит совершенно интимный характер и происходит в зале возле опочивальни нашего обожаемого монарха. Опочивальня освещена белыми свечами, потому что, как известно, при дворе не любят электрического освещения из-за возможности короткого замыкания, против которого у престарелого монарха есть какое-то явное предубеждение. В шесть часов вечера начинается чествование нашего батальона. В этот момент в зал, который, собственно говоря, принадлежит к аппартамеятам[32] покойной императрицы, вводят внуков его императорского величества… У меня возникает еще такой вопрос: кто будет присутствовать, кроме членов императорской фамилии? Генерал-адъютант императора, граф Паар, конечно, должен и будет присутствовать. Затем, так как на таких семейных и интимных праздниках обыкновенно с кем-нибудь становится дурно (этим я вовсе не хочу сказать, что графа Паара опять будет тошнить!), то необходимо присутствие лейб-медика профессора Керцля. Для порядка, чтобы придворные лакеи не позволяли себе вольностей с присутствующими на парадном обеде дамами, будут приглашены обер-гофмейстер барон Ледерер, камергер граф Бельгард и статс-дама графиня Бомбель, играющая среди придворных дам ту же роль, что «мадам» в пражском «заведении» Шухи. Когда все это благородное общество будет в сборе, об этом будет доложено государю-императору. Император изволит выйти к гостям в сопровождении своих внуков, займет место за столом и произнесет тост в честь нашего батальона. После императора скажет слово эрцгерцогиня Мария Валерия, слово, посвященное главным образом вам, господин старший писарь. .. Правда, согласно моим заметкам, наш батальон понесет тяжкие, невознаградимые потери, ибо батальон без убитых — не батальон. Придется еще написать особую главу о наших убитых… Но история батальона не должна состоять из одних сухих, голых фактов, которых у меня собрано вперед уже что-то около двухсот пятидесяти штук. Вот вы, например, господин Ванек, будете убиты при защите перехода через маленькую речонку, а Балоун, который так уморительно поглядывает на нас, умирает совсем другой смертью — не от пули, шрапнели или снаряда. Он будет удавлен арканом, брошенным с неприятельского аэроплана как раз в ту самую минуту, когда бедняга будет есть o6eд своего поручика Лукаша.
Балоун отступил на несколько шагов, в отчаянии махнул рукой и уныло промолвил:
— Что ж я могу поделать, когда у меня такой уж характер. Когда я еще служил на действительной, я по три раза в день бегал на кухню за едой, пока меня, наконец, не посадили. Однажды я спроворил себе три порции мяса на обед, за что мне и пришлось отсидеть целый месяц… Да будет воля господня!
— Да вы не бойтесь, Балоун, — стал утешать его вольноопределяющийся, — в истории батальона о вас не будет говориться, что вы погибли за едой по пути от офицерской кухни к окопу. Нет, вы будете упомянуты вместе с остальными людьми нашего батальона, сложившими свои головы во славу нашей монархии, например, вместе со старшим писарем Ванеком.
— А какую смерть вы уготовили мне, Марек?
— Постойте, не торопитесь, господни старший писарь, так скоро дело не делается, — задумчиво сказал вольноопределяющийся.— Вы ведь из Кралуп, не так ли? В таком случае напишите домой, в Кралупы, что вы пропали без вести, но сообщите об этом поосторожнее. Или, может быть, вам больше понравится быть тяжело раненым и остаться лежать возле проволочных заграждений? Вы лежите там с раздробленной ногой целый день. Ночью неприятель освещает наши позиции прожекторами, обнаруживает вас и, полагая, что вы вышли на разведку, начинает осыпать вас снарядами и шрапнелью. Вы, таким образом, оказываете нашей армии огромную услугу, потому что неприятельская армия потратила на вас такое громадное количество снарядов и патронов, словно на целый батальон, а части вашего тела, после всех этих взрывов, свободно носятся в воздухе, разрезают его своим вращением и поют гимн великой победе... Словом, до всех дойдет очередь, и каждый из нашего батальона как-нибудь отличится, так что славные страницы нашей истории будут сплошь заполнены победами, хотя мне очень не хотелось бы переполнять их. Но ничего не поделаешь, все должно быть проведено как следует, чтобы о нас осталась память, прежде чем от нашего батальона, скажем, в сентябре, ровно ничего не останется, кроме этих славных страниц, которые поведают всей Австрии, что люди, которые никогда больше не увидят своей прекрасной родины, дрались столь же доблестно, как и бесстрашно… Самый конец, господин Ванек, знаете, эпилог — я уже сочинил. «Вечная слава памяти павших! Их любовь к отечеству священна, ибо ее увенчала смерть. Да будут имена их чтиться вовеки, как, например, ваше имя, господин Ванек! И пусть те, которых гибель кормильца обездолила более всех, осушат слезы свои с гордым сознанием, что их дорогие покойники были героями нашего батальона!» Телефонист Ходынский и кашевар Юрайда с большим интересом слушали это описание готовящейся истории батальона.
— Вот извольте взглянуть, господа, — сказал вольноопределяющийся, перелистывая свои заметки. — Страница 15-я: «Телефонист Ходынский убит вместе с батальонным кашеваром Юрайдой». Дальше: «Беспримерное геройство. Телефонист Ходынский, трое суток не покидая своего поста у телефона, с опасностью для жизни спасает телефонную проволоку в своем блиндаже. Кашевар Юрайда, заметив, что неприятель обошел батальон с фланга, бросается с котлом кипящей похлебки на наступающих и сеет среди них панику и ожеги… Прекрасная смерть обоих. Первый взрывается на фугасе, второй гибнет от удушливых газов, которые ему пускают в нос, когда у несчастного уже больше ничего не осталось, чем бы он мог отбиваться. Оба умирают со словами: «Да здравствует наш батальонный командир!» Верховное командование не может делать ничего другого: оно ежедневно присылает нам свою благодарность в виде приказов по армии, чтобы таким путем и другие воинские части узнали о доблестных подвигах нашего батальона и следовали нашему примеру». Вот, позвольте, я вам прочту выдержку из одного такого приказа по армии и флоту, который был прочитан во всех ротах, эскадронах, батареях и экипажах. Он очень похож на приказ эрцгерцога Карла, который тот издал в 1805 году, когда стоял со своей армией под Падуей[33] и на следующий день после этого приказа получил здоровую взбучку… Итак, прошу прослушать, что будет прочитано во всей армии о нашем батальоне как об образцовой, геройской воинской части: «… Я уверен, что вся армия возьмет пример с вышеозначенного батальона, в особенности же усвоит тот дух доверия к собственным силам, ту непоколебимость и стойкость в опасных положениях, то неслыханное геройство, ту любовь и доверие к своим начальникам, словом, все те высокие качества, которыми отличается этот батальон и которые ведут его от подвига к подвигу, от победы к победе во славу нашего оружия. Его примеру...».
С того места, где лежал Швейк, раздался громкий зевок, и можно было слышать, как Швейк говорил во сне:
— Это вы совершенно правильно заметили, пани Мюллер, что люди бьвают удивительно похожи друг на друга. В Кралупах жил некий господин Ярош, который строил колодцы; этот господин был, как две капли воды, похож на часовщика Лейханца из Пардубиц, тот же — на господина Пискора из Ичина, а все трое — какакого-то неизвестного самоубийцу, разложившийся труп которого нашли в пруде недалеко от Ииндржихова Градца, как раз у железнодорожной насыпи, где он, вероятно, бросился под поезд…
Новый громкий зевок, а затем заключительные слова:
— И вот всех остальных приговорили к крупному денежному штрафу, а завтра, пани Мюллер, вы мне приготовьте, пожалуйста, макароны.
Швейк перевернулся на другой бок и продолжал храпеть, в то время как между оккультистом Юрайдой и вольноопределяющимся завязался спор о предстоящих событиях.
Повар-оккультист Юрайда высказался в том смысле, что на первый взгляд оно как будто нелепо писать хотя бы ради шутки о том, что еще должно только случиться в будущем; но, с другой стороны, такая шутка часто обладает силой пророчества, когда духовный взор человека под влиянием таинственных сил пронизывает завесу неизвестного будущего. После этих слов речь Юрайды представляла сплошную мистику. В каждой второй его фразе приоткрывалась какая-нибудь завеса будущего, пока он не дошел до регенерации, то есть возобновления человеческого тела, после чего заговорил о свойстве инфузорий
