лучшем виде спустит его с лестницы. После этого господин Еном выпил для храбрости и все-таки пошел к господину Билеку, который встретил его в прихожей с большим ножом в руках; такими ножами переплетчики делают обрезы, и выглядят эти ножи очень страшно. Господин Билек заорал на посетителя, спрашивая, что ему тут нужно, и вот в этот момент господин Еном неожиданно пустил такого «шептуна», что даже стенные часы остановились. Ну, господин Билек рассмеялся, протянул ему руку и стал рассыпаться в любезностях: «Ах, пожалуйста, прошу покорно, войдите, господин Еном… пожалуйста, присядьте… надеюсь с вами не случилось беды... Ведь я же вовсе не такой уж злой человек. Правда, я хотел было спустить вас с лестницы, но теперь я вижу, что вы очень приятный господин и большой оригинал. Я, знаете ли, переплетчик и прочел на своем веку много повестей и романов, но ни в одной книге мне не пришлось читать, чтобы жених так представлялся своему будущему тестю». И при этом он смеялся до слез, все время повторял, что он очень, очень рад и что ему кажется, будто они уже сто лет знакомы, словно братья родные. Он принес ему сигару, послал за пивом и сосисками, позвал жену и представил ей господина Енома, рассказав при этом во всех подробностях, с каким треском он предстал перед ним. Жена только плюнула и пошла прочь. Тогда он позвал дочь и сказал ей: «Этот господин при таких-то и таких-то обстоятельствах пришел просить твоей, руки». Дочь стала плакать и заявила, что она его и знать-то не желает и видеть не хочет. Тогда не осталось другого выхода: пришлось им вдвоем допить пиво и съесть сосиски, и потом разойтись по-хорошему. Но только после этого случая у господина Енома была еще неприятность в том трактире, куда постоянно ходил Билек, а в конце концов господина Енома во всем квартале постоянно называли «Еном-шептун», и всюду рассказывали, как он «спас положение»… Так что, господин поручик, дозвольте сказать, человеческая жизнь — это такая сложная штука, что судьба отдельного человека по сравнению с ней — просто нестоящая вещь!.. Вот, например, к нам в ресторан «У Чаши» на Божиште до войны еще приходил один старший полицейский, господин Губичка по фамилии, а также один репортер, который собирал сломанные ноги задавленных людей и разных самоубийц и сдавал их в газету. Это был такой веселый человек, что больше сидел в дежурной комнате в участке, чем у себя в редакции. Однажды он подпоил этого старшего полицейского Губичку, и они поменялись одеждой, так что Губичка оказался в штатском, а господин репортер превратился в старшего полицейского, только свой номер он прикрыл, и отправился в город делать обход. Недалеко от бывшей Вацлавской сберегательной кассы он встретил в ночную пору старого господина в цилиндре, шедшего под-руку со старой дамой в меховом пальто. Они спешили домой и не говорили ни слова. Он подскочил к ним, да как заревет этому господину в ухо: «Чего вы так орете? Не орать, а то я вас арестую!» Вы только представьте их испуг, господин поручик. Напрасно они объясняли ему, что это, вероятно, какое-нибудь недоразумение, потому что они как раз возвращаются с раута у наместника, что они доехали в карете до Национального театра, а потом пошли пешком, чтобы немножко освежиться, что они живут тут поблизости и что он — старший советник при наместнике, а дама — его супруга. «Меня вы не проведете! —снова заорал на него переодетый репортер. — А только вам же должно быть стыдно, если вы в самом деле, как вы говорите, старший советник при наместнике, а ведете себя, как мальчишка. Я уже давно за вами слежу, видал я, как вы колотили палкой в железные жалюзи на всех окнах магазинов, мимо которых вы проходили, и при этом вам помогала, как вы говорите, супруга». — «Но у меня даже и палки-то нет, как вы сами видите. Это был, может быть, кто-нибудь другой, а не я». — «Еще бы, —возразил переодетый репортер, — будет у вас палка, когда вы сами сломали ее там за углом о несчастную старуху, которая ходит по трактирам и пивным торговать жареной картошкой и жареными каштанами! Ведь я же это видел, своими глазами видел!» Жена советника так расстроилась, что даже уж больше и плакать не могла, а господин старший советник при наместнике так расстроился, что начал говорить что-то о людской подлости, после чего наш репортер их и забрал. Он передал супругов ближайшему патрулю, а тот отвел их в районный комиссариат на Сальмовой улице. Переодетый репортер только распорядился, чтобы их отправили туда, и заявил, что он из районного комиссариата на Индржиховой улице и по делам службы был командирован на Винограды, арестовал эту парочку за нарушение общественной тишины и оскорбление представителей полиции. Потом он еще добавил, что ему необходимо по срочному делу зайти сперва в комиссариат на Индржиховой улице, но что через час он явится в комиссариат на Сальмовой улице. Таким образом, патруль повел обоих стариков на Сальмовую улицу, и они просидели в комиссариате до утра, с минуты на минуту ожидая «господина комиссара», который тем временем кружным путем вернулся в трактир «У Чаши», растолкал старшего полицейского Губичку и со всей деликатностью сообщил ему, что у него произошло и какое из этого может получиться громкое дело, если он не будет молчать…
Поручика, казалось, утомил этот рассказ; но, прежде чем пришпорить коня и выехать к голове колонны, он сказал Швейку:
— Если вы будете говорить вот так до вечера, то ваши истории будут все глупее и глупее.
— Господин поручик, — крикнул Швейк вслед поручику, пустившему своего коня вскачь, — неужели вам не интересно узнать, чем все это кончилось?
Но поручик Лукаш только еще раз пришпорил коня,
Состояние подпоручика Дуба настолько улучшилось, что он вылез из санитарной двуколки, собрал вокруг себя всю канцелярию роты и начал, точно в полусне, поучать солдат. Он обратился к ним с неимоверно длинной речью, которая давила их своей тяжестью больше, чем снаряжение и винтовка.
Это было какое-то странное соединение всевозможных уподоблений.
— Любовь солдат к офицерам, — начал он, — делает возможными невероятные жертвы, и в этом вся суть. Наоборот, если такая любовь не является у солдат врожденной, то ее надо вызвать насильно. В гражданской жизни любовь по принуждению, скажем, например, любовь школьного ученика к учительской коллегии, существует до тех пор, пока существует внешняя сила, требующая такой любви. Но на войне мы видим как раз обратное, потому что офицер не может позволить солдату ни малейшего ослабления того чувства любви, какое связывает нижнего чина со своими начальниками. Это не какая-нибудь обыкновенная любовь; здесь все основывается на уважении, страхе и дисциплине.
Швейк все время шагал по левую руку от подпоручика Дуба и, пока тот разглагольствовал, не переставал делать «равнение направо», повернувшись лицом к офицеру.
Подпоручик Дуб сначала этого не заметил и продолжал :
— Эта дисциплина и обязанность повиноваться ясна и непреложна, потому что отношение между рядовым солдатом и офицером совершенно просто: один повинуется, а другой приказывает. Мы давно уже читали в книгах о военном искусстве, что военный лаконизм и военная простота являются именно такими качествами, к которым должен стремиться каждый воин, любящий по собственному ли почину, или по принуждению свое начальство. Это начальство должно быть в его глазах наиболее законченным, наиболее выкристаллизовавшимся предметом вполне установившегося и определившегося волевого импульса...
Только теперь подпоручик Дуб заметил, что Швейк делал «равнение направо». Это подействовало на него раздражающе. Ему стало как-то не по себе, потому что он до некоторой степени и сам сознавал, что запутался в своей речи и никак не мог выйти на прямую дорогу из этого лабиринта любви солдата к своему начальству. Поэтому он раскричался на Швейка:
— Что же ты уставился на меня, как баран на новые ворота?
— Так что, дозвольте доложить, господин подпоручик, по вашему же приказанию. Вы сами изволили мне как-то заметить, что я, когда вы говорите, должен следить глазами за вашим ртом. Ну, а так как каждый солдат обязан исполнять все приказания начальства и вовеки их не забывать, то я и не мог иначе.
— Гляди в другую сторону, — крикнул подпоручик Дуб, — а на меня не смей смотреть, остолоп! Ты же знаешь, что я этого не люблю, что я этого не выношу... Вот доберусь я до тебя, тогда увидишь…
Швейк сделал головой поворот налево и так замер в этом положении, продолжая шагать рядом с подпоручиком Дубом. Тот снова не выдержал и гаркнул:
— Куда ж это ты глаза пялишь, когда я с тобой говорю?
— Никак нет, господин подпоручик, а только я по вашему приказанию сделал «равнение налево».
— Ах ты, господи, вот наказание с тобою! — вздохнул подпоручик Дуб. — Гляди прямо перед собой и думай сам о себе: «я, мол, такой дурак, что меня и жалеть не стоит в случае чего…» Запомнил?
Швейк стал глядеть прямо и ответил:
— Так точно, господин подпоручик, запомнил. А ответить на это надо?
— Что? Как ты смеешь? — заорал на него подпоручик Дуб. — Как ты со мной разговариваешь? Что ты этим хочешь сказать?
