господин майор изволили явиться сюда, чтобы еще раз допросить меня.
При этих словах в голове майора все вдруг прояснилось, и он посмотрел на себя, потом оглянулся назад, как бы в поисках чего-то.
— Так что не извольте беспокоиться, господин майор, — продолжал Швейк, — вы явились сюда аккурат в таком виде, как сейчас, без шинели, без сабли и в фуражке. Фуражечка ваша вон там лежит, потому что мне пришлось ее от вас убрать, так как вы непременно хотели подложить ее под голову. А ведь офицерская парадная фуражка — это все равно, что для штатских цилиндр. Спать на цилиндре — это мог только некий господин Кардераж из Лоденича. Тот, бывало, растянется в трактире на брюхе и полежит себе под голову цилиндр, потому что он ходил петь на похоронах и являлся на все похороны в цилиндре. Там вот, он подкладывал его себе под голову и внушал себе, что не должен его помять; и, в самом деле, всю ночь он каким-то образом парил над ним, как нечто невесомое, так что цилиндру это вообще не вредило, а далее скорее наоборот, потому что господин Кардераж, ворочаясь во сне сбоку на бок, осторожно чистил его своими волосами, словно щеткой, и цилиндр начинал лосниться, как новенький.
Майор, сообразив, наконец, в чем дело, и не переставая тупо глядеть на Швейка, только повторил:
— Ведь ты же слабоумный? Так что я здесь, а теперь сейчас ухожу.
Он встал, подошел к двери и начат громко стучать. Нo перед тем как ему открыли, он еще раз обратился к Швейку:
— Если не будет телеграммы, что ты действительно ты, тебя повесят!
— Покорнейше благодарю, господин майор, — ответил Швейк. — Я знаю, господин майор, что вы обо мне очень заботитесь, но если вы подцепили здесь на койке этакую зверюшку, то так и знайте, что если она маленькая и с красным задом, то это самец; если при этом он будет только один, и вы не найдете еще, кроме того, какую-нибудь такую длинненькую, серую с красной полоской на брюшке, то это хорошо, потому что иначе их будет парочка, а эти стервы размножаются невероятно быстро, гораздо быстрее даже, чем кролики.
— Оставьте этот разговор, — уныло промолвил майор, когда перед ним открывали дверь.
В караульном помещении майор не устраивал больше сцен. Он сдержанно приказал позвать извозчика, и в то время, как пролетка дребезжала по отвратительным мостовым Перемышля, у него в голове крепко засела мысль, что осужденный, правда, первостатейный идиот, но, повидимому, все же совершенно, невинная скотинка. Что же касается лично его, майора, то ему не остается ничего другого, как немедленно застрелиться у себя на квартире или же послать к генералу за шинелью и саблей, съездить в городские бани, после бани подкрепиться в ресторане и, наконец, заказать по телефону билет в городской театр.
Не успев еще добраться до своей квартиры, он уже остановил свой выбор на последнем варианте.
Дома его ожидал маленький сюрприз. Он явился как раз во-время…
В коридоре стоял генерал Финк, тряс майорова денщика за ворот и орал:
— Говори, подлец, куда ты девал своего майора? Ну? Говори, мерзавец!
Но «мерзавец» не мог произнести ни слова и только весь побагровел — так крепко сдавила его рука генерала.
При входе в квартиру майор заметил, что несчастный денщик держал подмышкой забытые шинель и саблю, которые он, по-видимому, принес из квартиры генерала.
Эта сцена показалась майору в высшей степени забавной. Поэтому он остановился на пороге полуоткрытой двери, продолжая взирать на страдания своего верного слуги, который давно уже стал ему поперек горла, так как постоянно у него что-нибудь таскал.
Генерал на мгновение отпустил посиневшего парня, но только для того, чтобы извлечь из кармана телеграмму, которой он принялся бить несчастного по морде, приговаривая:
— Куда ты девал своего майора, скотина, куда ты девал своего майора-аудитора, негодяй? Как же ты передашь ему теперь эту официальную телеграмму?
— А вот и я! — воскликнул майор Дервота, которому комбинация слов «майор-аудитор» и «телеграмма» напомнила о каком-то его служебном долге.
— Ах! — крикнул генерал. — Ты вернулся?
В тоне, которым были произнесены эти слова, было столько иронии, что майор не счел нужным ответить и в нерешительности остановился. Генерал попросил его пройти за ним в кабинет. Когда они сели, генерал швырнул истрепавшуюся о физиономию денщика телеграмму на стол и трагическим голосом произнес:
— Прочти. Это твоя работа!
Пока майор читал телеграмму, генерал встал и забегал взад и вперед по комнате, опрокидывая стулья и табуреты.
— А я его все-таки повешу! — рычал он.
Телеграмма гласила:
«Рядовой пехотного полка Швейк Иосиф, ординарец 11-й маршевой роты, посланный квартирьером по служебному делу, числится пропавшим без вести при перехода из Хырова в Фельдштейн с 16-го числа сего месяца. Означенный рядовой Швейк Иосиф подлежит немедленной доставке в штаб бригады в Воялицы».
Майор выдвинул ящик стола, достал карту местности и задумался. Фельдштейн находился в сорока километрах юго-восточнее Перемышля, так что получалась неразрешимая загадка, каким образом рядовой пехотного полка Швейк мог раздобыть в ста пятидесяти километрах от фронта русскую военную форму, ибо фронт проходил по линии Сокал — Турце — Козлов.
Когда майор поделился своими мыслями с генералом и показал ему на карте то место, где Швейк, судя по телеграмме, пропал несколько дней тому назад, генерал взревел как бык, ибо почувствовал, что все его надежды на военно-полевой суд рассеялись как дым. Он подошел к телефону, позвонил в караульное помещение и приказал немедленно доставить арестованного Швейка в квартиру майора.
Раньше, чем это приказание было исполнено, генерал бесконечное число раз изволил беспощадной руганью выразить свое неудовольствие по поводу того, что он не приказал на свой риск и страх повесить Швейка немедленно и без всякого расследования.
Майор возражал и пробовал что-то говорить о том, что право и справедливость всегда идут рука об руку. В длинных и витиеватых фразах он говорил о справедливых приговорах вообще, о судебных ошибках и о всякой всячине, которая ему в данную минуту попадала на язык, так как после вчерашней выпивки у него явилось теперь большое желание высказаться.
Когда, наконец, привели Швейка, генерал потребовал у него объяснений, что, собственно, с ним произошло и почему же на нем оказалась русская форменная одежда.
Швейк растолковал все подробно, иллюстрируя свой рассказ несколькими примерами из своей истории человеческих мучений. На вопрос майора, почему же он не сообщил все это суду при допросе, Швейк ответил, что, собственно говоря, никто его и не спрашивал, каким, мол образом он достал себе русскую шинель, а что все вопросы гласили: «Сознаетесь ли вы, что вы добровольно и без всякого принуждения надели неприятельскую форму?» Ну, а так как это соответствовало истине, он и не мог отвечать ничего другого, как только: «Так точно… да… конечно… вот именно… без сомнения». Но ведь он же с негодованием отвергал на суде предъявленное к нему обвинение, будто он изменил его величеству, государю-императору.
— Этот человек — полнейший идиот, — сказал майору генерал. — Надеть на дамбе какого-то пруда русскую военную форму, которую нивесть кто там оставил, и позволить зачислить себя в партию русских пленных — это может сделать только идиот!
— Так что, дозвольте доложить, — вмешался в разговор Швейк, — я в самом деле иногда и сам замечаю, что я слабоумный, в особенности под вечер…
— Цыц, осел, — прикрикнул на него майор и обратился к генералу с вопросом, что делать со Швейком.
— Пусть его повесят в штабе его бригады, — решил генерал.
Час спустя конвой, который должен был сопровождать Швейка в Воялицы, отвел его на вокзал.
