долго ничего не было известно. Это вовсе не было опрометчиво со стороны батальонного... Значит, ты говоришь, что все офицеры в священниковом доме на пирушке? В таком случае я должен пойти туда и явиться к господину поручику Лукашу, потому что, вероятно, у него и так уж было довольно хлопот из-за меня.
Швейк твердым солдатским шагом отправился в дом священника и поднялся по лестнице туда, откуда доносились голоса господ офицеров.
Разговор у них шел о всякой всячине; в данную минуту темой его служили бригада и те беспорядки, которые царили в ее штабе. Даже адъютант бригады бросил в нее камень, заметив:
— Вот, например, мы телеграфировали по поводу Швейка. А Швейк...
— Я! — гаркнул в полуоткрытую дверь Швейк, затем вошел и повторил: — Я! так что честь имею явиться, рядовой Швейк Иосиф, ординарец 11-й маршевой роты.
Увидя изумленные физиеномии капитана Сагнера и поручика Лукаша, в которых отражалось тихое отчаяние, Швейк, не дожидаясь ответа, продолжал:
Так что, дозвольте доложить, меня хотели расстрелять за то, что я изменил его величеству, нашему императору.
— Ради всего святого, Швейк, что вы там за чушь городите?— воскликнул, побледнев, поручик Лукаш.
— Так что, дозвольте доложить, господин поручик, дело было так…
И Швейк начал обстоятельно рассказывать, как это, собственно говоря, все случилось.
Офицеры глядели на него, вытаращив от удивления глаза, а он с мельчайшими подробностями продолжал свой рассказ и не преминул в заключение даже упомянуть, что на берегу пруда, где с ним случилось это несчастье, росли незабудки. А когда он затем начал неречислять фамилии татар, с которыми он познакомился во время своего вынужденного путешествия, поручик Лукаш не мог удержаться от замечания:
— Так и чешется рука закатить вам плюху, скотина! Ну, дальше, коротко, но ясно!
И Швейк продолжал рассказывать все со свойственной ему последовательностью; добравшись до истории с военно-полевым судом, генералом и майором, он не забыл упомянуть, что генерал косил левым глазом, а у майора глаза были голубые.
— И на голове большая плешка, — присовокупил он.
Капитан Циммерман, командир 12-й роты, запустил в Швейка шкаликом, из которого он пил крепкий еврейский самогон.
Однако это нисколько не смутило Швейка; он рассказал, как было дело с подачей духовного утешения и как майор до утра проспал в его объятиях. Затем он блестяще защитил бригаду, куда его послали, когда батальон потребовал его выдачи как числящегося в безвестном отсутствии. И когда, наконец, он предъявил капитану Сагнеру свои документы, из которых явствовало, что высшая инстанция оправдала его и сняла с него всякое подозрение, он заметил:
— Так что, дозвольте доложить, что господин подпоручик Дуб находится с сотрясением мозга в бригаде и шлет всем поклон. Прошу выдать мне денежное и табачное довольствие.
Капитан Сагнер и поручик Лукаш обменялись недоумевающими взглядами; но в зтот миг открылась дверь, и в большом котле внесли дымившийся рассольник.
Это было началом предстоящих утех.
— Такое уж вам, бездельнику, счастье, — сказал капитан Сагнер Швейку, придя в хорошее настроение в предвкушении хорошей еды. — Вас спасла только эта пирушка.
— Швейк, — добавил поручик Лукаш, — если с вами еще что-нибудь случится, вам не сдобровать!
— Так точно, — ответил Швейк, — мне не сдобровать! Раз уж человек находится на военной службе, то он должен знать...
— Вон! — рявкнул капитан Сагнер.
Швейк моментально стушевался и спустился в кухню; Балоун успел уже вернуться туда и просил, чтобы его допустили подавать своему поручику Лукашу во время предстоящего ужина. Швейк как раз подошел к началу полемики между Юрайдой и Балоуном. Юрайда употреблял при этом крайне непонятные выражения.
— Ты ведь — ненасытная утроба, — говорил он Балоуну, — и ты жрал бы, пока не лопнул бы. А если бы я дал тебе снести наверх колбасы, ты продал бы за них на лестнице свою душу дьяволу.
Кухня имела теперь другой вид. Каптенармусы всех рот лакомились по старшинству, согласно выработанному Юрайдой списку. Писаря, телефонисты и еще какие-то личйости жадно хлебали из ржавой умывальней чашки разбавленный кипятком рассольник, чтобы тоже хоть что-нибудь урвать.
— Здорово! — крикнул старший писарь Ванек Швейку, обгладывая кость. — Только что здесь был наш вольноопределяющийся Марек и сообщил, что вы снова явились и что у вас новенькая форма. Так вот, из- за вас я попадаю в хорошенькую историю. Марек напугал меня, что нам не отчитаться теперь перед бригадой в вашем обмундировании. Ведь его нашли на дамбе пруда, и об этом было доложено через батальонную канцелярию бригаде. У меня вы значитесь «утонувшим во время купанья», так что вам вообще нечего было возвращаться и доставлять нам лишние хлопоты с вашими двумя комплектами обмундирования. Вы, верно, и не подозреваете, какую вы заварили кашу. Имейте в виду, что каждый предмет вашего обмундирования у меня на учете. Каждый предмет занесен в ведомость на приход. И вот теперь в роте появился лишний комплект. Об этом мне пришлось подавать рапорт командиру батальона. А из бригады получена бумага, что вам выдали там новый комплект. Таким образом батальону надо подавать теперь рапорт по поводу одного заприходованного комплекта, который... Словом, я уже знаю — это пахнет ревизией! Когда дело касается пустяков, ревизоры едут к нам один за другим. Зато когда бесследно исчезают куда-то две тысячи пар сапог, то никто и в ус не дует… Но вот у нас пропал комплект вашего обмундирования, — трагическим голосом продолжал Ванек, высасывая из доставшейся ему кости мозг и выковыривая последние его остатки спичкой, которая служила ему зубочисткой. — Из-за такой дряни у нас непременно будет ревизия. Когда я находился в Карпатах, то у нас назначили ревизию, потому что у нас не соблюдался приказ «снимать с замерзших нижних чинов сапоги без повреждения последних». У нас их большей частью просто стаскивали, не глядя; при этом они в двух случаях лопнули, а у одного они были разорваны еще до смерти... Ну, вот вам и готово дело! Приехал интендантский полковник ревизовать, и если бы ему сразу, как только он приехал, не угодила в голову русская пуля, то я уж и не знаю, чем бы вся эта история кончилась.
— А с него-то самого сапоги сняли? — полюбопытствовал Швейк.
— Сняли, — грустно ответил Ванек, —но так и осталось необнаруженным, кто это сделал, так что не пришлось даже записать полковничьи сапоги на приход.
Юрайда вернулся сверху и первым делом взглянул на Балоуна, который сидел печальный и расстроенный на скамейке возле плиты и с немым отчаянием взирал на свое отощавшее пузо.
— Ты, верно, принадлежишь к секте гезихастов[55], — сочувственно промолвил образованный повар Юрайда. — Те тоже вот так целыми днями глядели на свой пуп, пока им не начинало казаться, что у них вокруг пупа сияние, как над головой какого-нибудь святого. Тогда они верили, что достигли третьей степени совершенства.
Юрайда полез в духовку и вытащил оттуда кровяную колбасу.
— На, жри, Балоун, — ласково промолвил он, — лопай, когда дают!
У Балоуна слезы брызнули из глаз.
— Дома, когда резали свинью, — плаксиво сказал он, мигом справившись с колбасой, — я всегда съедал сперва хороший кусок мяса, потом рыло, потом сердце, ухо и кусок печенки, потом почки, селезенку и кусок окорока, потом язык, а потом…. — И тихим голосом, словно рассказывая сказку, Балоун добавил: — А потом подавали на стол ливерные колбасы, шесть штук, десять штук, пузатую кровяную колбасу с кашей и сухарями, так что даже и не знаешь, бывало, за что сперва приняться. Все это так и тает на языке, так и благоухает, а человек ест да ест… И теперь я думаю, что пули пощадят меня, но голод меня погубит, и я никогда в жизни не увижу больше таких блюд с колбасами, как у себя дома. До студня я был не особенный охотник, потому что он трясучий и от него мало сытости. Зато моя жена дала бы разрубить себя на куски за студень. А я не оставлял ей в студне даже кусочка свиного уха, потому что всегда сам съедал все, что мне
