надо мной и говорили, что я сошёл с ума. Или говорили, что не мне, простому неграмотному рыбаку судить о великом и малом, ведь такие рассуждения не доведут до добра. Тогда я замолчал и стал делать вид, что всё по-прежнему, и себя тоже стал убеждать, что всё по-прежнему, потом принялся неумеренно пить вино, чтобы заглушить эту тоску…
Однажды пришёл человек, попросил перевезти его на другой берег. По его пропылённой одежде и дорожному посоху я понял, что он путешественник, и стал расспрашивать, откуда он, что видел, и что творится в других местах. Он охотно отвечал, и чем больше я его слушал, тем больше мне хотелось бросить всё и пойти с ним куда глаза глядят… И вдруг он заговорил о том, что меня волновало. О земле и небе, жизни и смерти, добре и зле, о мире вокруг и том, что скрыто внутри нас, о том, что было, и что будет… Я слушал и неожиданно находил ответы на многие свои вопросы, и хотел лишь одного: узнать ещё больше…
Когда же мы перебрались на тот берег, путник спросил, как может отблагодарить нас за услугу. Брат сказал в шутку, что хотел бы большего улова, а то после уплаты налога нечего будет есть. И тогда этот человек сказал:
– Закиньте сети, и будет вам улов.
Брат рассмеялся ему в лицо и нарочно закинул прямо у берега. Но странник совершенно серьёзно велел доставать. Сети были полны рыбы. Стало очень тихо. А потом все разом закричали, что это чудо. И кто-то воскликнул, что он – дьявол. Путешественник покачал головой и спросил, улыбнувшись:
– Разве дьявол станет делать доброе дело, ничего не требуя взамен?
Тогда все кинулись разбирать рыбу. А путник повернулся ко мне и спросил, чего хочу я. Но я молчал, потому что хотел невозможного. И вдруг он сказал:
– Идём со мной.
– И ты пошёл? – приподнялся я на локте.
– Конечно. И мой брат Андрей пошёл тоже.
– Вот так просто? Бросив всё: дом, жену, детей?
– У каждого свой путь, – сказал он. И в свою очередь, приподнявшись на локте, обратился ко мне. – А ты? Как ты сюда попал?
– Я заблудился в пустыне…
Что я ещё мог ответить?
Пётр отнёсся к моему заявлению с сочувственным пониманием.
– Мир огромен, – сказал он. – В нём легко заблудиться.
«Это верно, – подумал я. – Слишком огромен. Прежде даже не понимал, насколько.»
И от этих мыслей мне снова сделалось тоскливо и неуютно.
– Но Равви иногда говорит, что мир слишком мал, – продолжал рассуждать Пётр. – Трудно понять, как это возможно: огромен и мал одновременно. Как ты думаешь?
– Не знаю. Слушай, можешь ответить мне честно? Клянусь, об этом никто не узнает.
– Конечно.
– Вы террористы?
– Что? – Он удивлённо захлопал глазами. – Не бойся, мы не затеваем ничего плохого. Мы против насилия в любом его проявлении.
И я ему поверил. А что оставалось?
Пётр пробормотал ещё что-то, перевернулся на другой бок и вскоре безмятежно захрапел. А я уставился на звёзды. Они и впрямь завораживали необычайной яркостью и удивительной близостью: казалось, вот протянешь руку и коснёшься мерцающего серебряного огонька… Я лежал на жёсткой земле, завернувшись в чужое колючее покрывало, периодически озираясь, не подбирается ли мохноногий паук или, того чище, змея, скучно размышляя, на кой чёрт мне всё это, и за какие грехи… Но вскоре небесные огни принялись расплываться, меркнуть – и вскоре я провалился в воронку всепоглощающего сонного забвения…
Я поднимался на гору. Пекло солнце, будто в полдень в пустыне. Мучила жажда. Когда, наконец, достиг вершины, обернулся и увидел со всех сторон пятнистые танки, ощетинившиеся стволами хищные БТРы, вооружённых до зубов людей, замеревших в мрачном безмолвии, но готовых – я это знал – в любую секунду сорваться вперёд и воевать, но не против меня, а друг против друга. А вдалеке шумело море, но я не мог его разглядеть из-за серой армады военных кораблей, заполонивших прибрежные воды. Я знал, что должен остановить это безумие, и что у меня слишком мало времени…
С трудом разлепил глаза и увидел склонившегося надо мной Петра с всклокоченными волосами, широким носом и бровями, похожими на мохнатых гусениц.
– Вставай, уже утро.
– О, Боже… – простонал я, протирая глаза, – скажи, что ты тоже – мой ночной кошмар…
– Извини, – сконфуженно пробормотал он.
Мне самому сделалось неловко. Впёрся, куда, в общем-то, не приглашали, и ною, как маменькин сынок в турпоходе.
– Это ты извини, – сказал я. – Знаешь, иногда над моими шутками не смеётся никто, кроме меня.
– У меня тоже такое бывает, – понимающе кивнул он, улыбнувшись щербатым ртом.
– Ранний завтрак? Где можно пасть прополоскать?
– На реке, – махнул рукой.
– Где? А, ну да…
Зевая, пополз в указанном направлении и уткнулся в речушку – тоненькую, но шуструю. Нагнулся, с размаху зачерпнул пригоршню, плеснул на морду. Вода была прохладной, освежающей. Сон как рукой сняло. Хотел весь окунуться, да передумал: больно жрать захотелось. Но, когда я предстал перед честной компанией, оказалось, что шведского стола не будет. Континентального тоже. Никакого. Равви поприветствовал меня, и все потопали, грызя на ходу сухари, которыми добрые попутчики со мной поделились. Равви от сухого пайка отказался. Шагал впереди по острой траве как по персидским коврам, подставляя лицо раннему, но уже яркому солнцу, нимало не щурясь на его розовые лучи и, похоже, получал от этого удовольствие, сравнимое с тем, что ощущал я в своём заснеженном сновидении. Мне же проклятые колючки здорово полосовали ноги, и я с трудом удерживался, чтобы не зачертыхаться.
– Вы всегда так завтракаете? – спросил я Петра.
Тот недоумённо пожал плечами, будто никогда не задумывался о такой мелочи.
– По-разному.
– А куда мы идём?
– В храм.
Час от часу не легче.
Я нагнал Равви и тихонько сообщил:
– Вообще-то, я по-вашему молиться не умею.
– Молитва – это разговор с Богом, – спокойно заметил Равви. – Она не может быть «вашей или нашей». К тому же мы идём не на службу.
– Тогда зачем?
– Надо.
И снова ушёл в себя, как в раковину – не раскрыть, не достучаться.
– Чего ты ворчишь? – недовольно сказал Фома. – Оставался бы в лагере, похлёбку варил.
– Сам вари, – возразил я. – А мне, может, как раз в храм необходимо. Попрошу Всевышнего, чтоб поскорей забрал меня отсюда.
– По-моему, тебе ещё рано думать о смерти, – простодушно возразил рябоватый Матвей.
– О ней никто и не думает!
– Он хотел сказать, что соскучился по дому, – перевёл малыш Симон и еле слышно вздохнул.
Я покосился на него и замолчал. При дневном свете он был не так похож на Сашку. И всё же этот мальчишка вызывал во мне смешанные чувства, от мимолётного раздражения до желания потрепать за вихры.
– Кто тебя ждёт дома? Жена, дети?
Это Фаддей. Изо всех сил изображает смирение, но я-то вижу, каким взглядом из-под приопущенных ресниц выстреливает иногда в проходящую симпатичную смуглянку.
