– Весёлая девчонка.
– Красивая?
– Высший класс. Ноги от шеи.
Фаддей подавил невольный вздох.
– Зачем ты пришёл к нам? – недовольно вмешался Фома. – Сбивать с пути?
– Слушай, отвали, – огрызнулся я. – Тоже, моралист выискался.
– Если человек не захочет, никто его не собьёт, – неожиданно заступился за меня Пётр. – Его привёл Равви, значит, он должен быть с нами.
– Если уж мы идём вместе, по крайней мере, сейчас, то нам не стоит ссориться, – поддержал братца Андрей.
Мне стало неловко из-за того, что затеял свару, и я заткнулся.
Фома надул щёки, пробурчал под нос нечто нечленораздельное, но громко спорить не стал. Зануда. Я шёл, обозревая опостылевшие каменисто-песчаные окрестности, думая о том, что, если выберусь, уничтожу все плёнки и снимки с видами Израиля.
Впереди замаячили городские стены.
Чем ближе мы приближались к ним, тем дорога становилась шире, ровнее, подобно тому, как попадаешь с загородной трассы на МКАД. Облезлые кусты, росшие вдоль, густели, зеленели, приобретали законченные шарообразные, либо прямоугольные формы, за коими угадывалась работа садовников. Да и людей становилось больше, равно как ослов, телег и повозок. Я чувствовал себя не в своей тарелке, мои ноги заплетались, а руки не знали, куда им деваться по причине полного отсутствия карманов.
Становилось всё теснее, местами приходилось продираться сквозь толпу.
– Посторонись! – гаркнули в правое ухо.
Я неуклюже отпрыгнул. Мимо проплыла телега, на которой из-под просаленной материи тускло поблёскивала глянцевой чешуёй безмолвная рыба, устремив в безоблачно-голубое небо укоризненный взгляд стекленеющих глаз. На телеге восседал тучный малый в замызганном хитоне обмахивался веткой от назойливых жирных зелёных мух, периодически поскрёбывал один из трёх подбородков и зевал во весь рот, лишённый доброй половины зубов.
– Откуда? – окликнул его щуплый старик с изрытым оспой лицом.
– Из Капернаума. – Лениво отозвался рыбак. – Наверно, на Пасху здесь будет вся Иудея. Только в праздники и выручка. Да и то пошлину сдерут…
– Верно, дерут три шкуры, – подключился к разговору кто-то пеший, с мешком за согнутой спиной.
– А налоги…
– И не говори…
– Слыхали о новом проповеднике? – вернулся в разговор старик.
– Очередной пророк? Сколько их было… – махнул веткой рыбак. – Пустобрёхи.
– Я и сам давеча ходил послухать. Интересно же. – объявил старик и отхлебнул из пузатой бутылки.
– И что он проповедует?
– Что все люди – братья. И должны делиться друг с другом.
– Ага, – хмыкнул рыботорговец, – пускай император с нами поделится нашими налогами. Глядишь, наступит рай в отдельно взятом городе…
– Он просто сдвинутый, – заметил хмурый дядька в полосатом одеянии.
С другой стороны доносилось иное. Пытливый женский голос вопрошал.
– Который из них тебе нравится?
– Вон тот, рыжий, – отозвался другой голос, тоже женский и очень приятный, с сексуальными грудными нотками.
– Симпатичный. И брюнетик тоже.
– Точно. Я бы не отказалась познакомиться с ними поближе…
Я не утерпел и обернулся. И тотчас отвернулся обратно. Обе дамочки оказались страшнее крокодилов.
К счастью, мы миновали ворота, и толпа постепенно рассосалась в разные стороны. А проклятое солнце так и стояло над головой, жарило даже сквозь намотанную на башку тряпку. Губы спеклись и полопались, имели мерзкий солоноватый привкус и, когда я их облизывал, противно щипали. Моя следующая поездка будет куда-нибудь, где идут дожди.
Колоссальное беломраморное сооружение на площади и впрямь оказалось храмом. Полуодетая девица с приклеенной зазывной улыбкой время от времени скучно позёвывала. Дежурившие у входа нищие поначалу оживились, но, видимо, наши линялые одежды не произвели на них впечатления, поэтому труженики паперти ретировались в тенёк поджидать более зажиточных прихожан. Мы поднялись по ступенькам, изнутри дохнуло сладковатым тленом.
Под высокими, подкопчёнными дымом сводами царил полумрак. Вдоль стен длинной вереницей сидели торговцы и перекупщики. Голуби и овцы, золотые и серебряные побрякушки, овощи, фрукты, травы… Воздух пропитался терпкими запахами людского пота, животных испражнений, преющих листьев и чего-то ещё, сладковато-тошнотворного. Храмовый рынок немногим отличался от обыкновенного городского базара, разве торговцы старались соблюдать видимость благочестия, удерживаясь от громких призывов, рекламируя свой товар чинно и неторопливо, словно в солидном супермаркете. Какая-то женщина со скорбным лицом, закутанная в чёрное покрывало, сняла с пальца кольцо, протянула одному из скупщиков, обрюзгшему толстяку. Тот придирчиво разглядел его со всех сторон и, покривившись, словно нехотя, сунул женщине несколько монет. Та дёрнулась потемневшим лицом, но деньги взяла. Часть положила в большую серебряную кружку, видимо для пожертвований, остальные торопливо припрятала на груди.
Рябой парень с бегающими плутовскими глазками менял монеты, раскладывая в кучки на маленьком, будто игрушечном покрытом бордовой скатёркой столике.
– Это что за обменник? – шёпотом спросил я у Петра.
– Здесь меняют римские деньги на наши, – пояснил он. – В храме не принимают чужие.
– Очень патриотично, – согласился я. – И почём нынче доллар?
Пётр похлопал короткими выгоревшими ресницами и, пожав плечами, не стал вникать в суть моей остроты.
В центре, где обыкновенно находится алтарь, возвышался огромный жертвенник, на котором подёргивалось в предсмертной агонии какое-то животное. Потоки алой крови стекали вниз, уходили под пол сквозь массивную решётку.
Я почувствовал, как к горлу подкралась сосущая муть. Отчаянно захотелось выскочить на улицу, глотнуть свежего воздуха и больше не возвращаться в душные смрадные стены. Я невольно попятился, озираясь, но споткнулся о цепкий недоверчивый взгляд Фомы, обозрел остальных невольных моих спутников, молчаливо-сосредоточенных. Последним в поле зрения попал Равви, и меня удивила произошедшая с ним метаморфоза. Обыкновенная спокойная доброжелательность покинула его лицо, уступив место закипавшей ярости. Губы сжались в тонкую злую нить, ноздри мелко подрагивали, темнеющие глаза светились холодным синим огнём. Что-то должно произойти, я ощущал это шестым предельным чувством, необычайно развившимся и обострившимся за последние дни. И понимал, что в случае моего трусливого бегства на дальнейшее расположение честной компании рассчитывать вряд ли придётся.
Слабеющим плечом я прислонился к каменному своду, и прикосновение к студёному мрамору подействовало нежданно отрезвляюще, как ледяной душ. Дурнота унялась. Смутное беспокойство потеснилось, уступая место простому человеческому любопытству. Хлебом накормили, теперь очередь за зрелищем.
– Люди приходят сюда молиться, не так ли? – негромко обратился Равви к стоявшему рядом Павлу, и тот растерянно кивнул. – Но разве можно делать это на рынке?
– Так давайте уйдём, – с робкой надеждой предложил я, но Равви меня не слышал. Его вниманием завладел рябой меняла.
– Почём нынче обмен?
– По совести. – Охотно отозвался тот. – Не бойся, здесь тебя не обманут. Не скупитесь, скоро большой
