услыхал за спиной журчащий с волнующими переливами смех. Обернулся и увидел Магдалин. Она держала корзину со свежевыстиранным бельём.
– Привет, – сконфуженно произнёс я.
– Здравствуй. – Заметив моё замешательство, она постаралась скрыть веселье, но улыбка струилась из её чёрных глаз, на ярком солнце отливавших тёмным золотом. – Извини. Наверно, дома у тебя жена стирает?
– Я не женат, – сказал я, но, заметив строгое движение бровей, мол, вдали от дома все холостые, поспешил добавить:
– У меня есть девушка. Представляешь, она очень похожа на тебя. Ну, просто сестра-близнец.
– Неужели? – Магдалин скептически приподняла брови.
Клянусь! – с жаром выпалил я. Глупо, но в глазах этой женщины мне менее всего хотелось выглядеть курортным ловеласом.
– Верю. Давай сюда. – Она поставила корзину, забрала у меня шмотки и, не обращая ни малейшего внимания на мой робкий протест, скинула сандалии, подоткнула юбку, зашла по щиколотки в воду.
Я наблюдал за ловкими слаженными движениями её смуглых рук, округлых в локте, тонких в запястьях, плавным изгибом спины, упругим колыханием груди под многослойной тканью льняного платья, и во мне рождалось странное, не свойственное мне чувство. Я любовался Магдалин, её текучей женственностью, но в моих мыслях не было скабрезности или обыкновенного мужского желания, столь естественного при виде молодой красивой женщины. То есть желание было, но довольно необычное – сидеть и смотреть, как Магдалин полощет в реке одежду, как вода, песок и мокрая ткань охотно повинуются ей. Этот нехитрый процесс в её исполнении выглядел ритуалом древним и непреходящим, как мир. Он завораживал, вгонял в лёгкое оцепенение, в коем не было места метаниям и терзаниям ни плотским, ни душевным, – лишь покой, гармония, созерцательность.
Я смотрел на её тонкие смутно белеющие лодыжки, тёмные паруса вздымавшихся юбок, и внутри что-то тоскливо сжималось, словно недоглядел, не понял, не сказал что-то важное, без чего дальнейшая жизнь лишалась основного смысла.
– Вот и всё, – распрямившись, сказала Магдалин.
– Спасибо, – пробормотал я, очухавшись от минутной летаргии.
– Не за что.
– Я бы до ночи возился, – сказал я для того, чтобы говорить о чём-нибудь, потому, что с окончанием разговора закончится и эта случайная встреча. И, возможно, не повторится никогда.
– Так только кажется, – ободрила Магдалин. – Нужна привычка.
– Буду тренироваться.
– Когда ты отправляешься домой?
– Пока не знаю.
– Решил задержаться?
– Да…
– Значит, тебе у нас нравится?
– Да, – ответил я с неожиданной искренностью.
– Хорошо.
В устах любой другой женщины это прозвучало бы как кокетство, приглашение или вызов. Но у неё было обычной вежливостью, так ответила бы она любому: старику с трясущейся головой или сопливому подростку.
– Давай, помогу. – Я подхватил её корзину.
– Не нужно! Я сама. – Почему-то воспротивилась она. Неужели у феминизма столь древние корни?
– Так нечестно, – возразил я. – Ты же помогла мне.
Магдалин на секунду задумалась.
– Ладно, но только до поворота.
Мы шли рядом, на плече у меня болтался свежевыстиранный хитон. Руки обнимали прохладную от влажного белья корзину.
– Ты девушка Равви? – спросил, не удержавшись.
– Что? – Секунду она в растерянности смотрела на меня, не сразу поняв, о чём идёт речь.
– Извини. Просто я подумал, что у такой красивой девушки обязательно должен быть приятель.
– Это совсем необязательно, – сказала она таким тоном, что я сразу понял: если хочу продолжать беседу, необходимо сменить тему.
Тропа резко сворачивала влево, к городским стенам. Магдалин остановилась.
– Я хотела сказать… – Она явно колебалась, стоит ли говорить со мной о чём-то важном для неё и, наконец, решилась. – Ему надо быть осторожнее. После сегодняшнего выступления в храме Каифа наверняка подаст жалобу в синедрион.
– Каифа – это тот нервный дедок, который ругал нас почём свет?
– Он – первосвященник Иудеи, – очень серьёзно сказала Магдалин.
– А что за синедрион?
– Высший духовный суд.
– Кажется, Равви не признаёт их авторитет?
– К сожалению, его признаёт Рим.
– Рим? – Я почесал затылок. – Разве этот ваш синедрион с Римом заодно?
– В засуху все звери пьют рядом… Ты же видишь, люди слушают Равви. Он сеет сомнение, заставляет людей думать, верить в себя, в то, что каждый из них значителен. Для него все равны, нищий, священник, император, и эти идеи многим ненавистны. Тот, за кем идёт больше десяти человек, опасен для любой власти… Они могут поступить с ним, как с Крестителем… – Магдалин снова опустила глаза. – Только Равви вряд ли послушает меня, и кого бы то ни было, кроме Того, кто над нами… – Магдалин быстро подняла глаза к небу.
– Если бы я мог запросто поболтать со Всевышним, я бы тоже никого не слушался, – сказал я.
Магдалин улыбнулась, и тем мне ещё больше понравилась. Люблю девушек с чувством юмора.
– Слушай, кто такой этот Креститель, о котором все говорят шёпотом? И что с ним случилось? – поинтересовался я.
Магдалин моментально посерьёзнела, даже посуровела, и я пожалел, что спросил.
– Его называли пророком, совестью человеческой. Он говорил людям в глаза правду об их грехах и пороках, не боясь никого, даже самого императора… – Она отвела глаза и тихо закончила: – Ему отрубили голову.
Я вдруг почувствовал, как у меня по спине пробежала стая холодных мурашек. Дикий народ! Рубить головы за несчастные проповеди?! Вновь всколыхнулось притупившееся желание бежать прочь, не разбирая дороги…
Я оправился от секундного столбняка. Женщина не смотрела на меня, и мне показалось, что всё поняла, и ей стало неловко и стыдно передо мной за
– Прости, – сказал я. – Я не знал.
– Тебе не за что просить прощения, – сухо проговорила Магдалин, забирая корзину. – Спасибо за помощь.
– Не за что. – С жаром откликнулся я. – Если понадобится ещё что-нибудь… Крышу починить, забить гвоздь, забор покрасить…
– Спасибо.
Я снова ощутил лёгкий прилив досады от этого не выражавшего ничего, кроме убийственной вежливости, «спасибо».
– Может, тебя проводить?
Но Магдалин уже не слышала моего робкого вопроса. Она удалялась стремительно и легко, не оборачиваясь, как уходят женщины, чьи мысли устремлены в грядущее, нимало не беспокоясь о том, кто
