гостиную жены, то в игральную, то в маленькие гостиные, где в уголках группами приютились менее сановные и более молодые гости.
В кабинете губернатора остались трое: губернатор, Денисов, Сергей Павлович, и я.
Денисов, лет под тридцать, молодой человек с хорошим состоянием, жил вне всяких наших дворянских партий и слыл за оригинала и буку.
Его черные большие глаза смотрели всегда угрюмо, исподлобья; он занимался археологией и в каком-то отдаленном будущем мечтал о радикальном переустройстве жизни на почве равенства и братства.
Но к действительной жизни Денисов относился не ровно, то принимая ее, как она есть, обнаруживая терпимость, доходившую даже до попустительства, то становился вдруг требовательным и строгим.
В общем очень добрый, очень порядочный, Денисов был неуравновешенный, неудовлетворенный собою человек. Он постоянно рылся в себе, сомневался, мучил себя, но как-то все это сводилось к мелочам.
Губернатор любил Денисова, называл его «человек будущего», «enfant terrible»[16] и позволял ему многое.
Сегодня Денисов был угрюмее обыкновенного, сидел и озабоченно грыз свою бородку, подстриженную a la Henri IV, а губернатор, полулежа на кресле, с закинутыми за голову руками, дразнил его:
— Ну-с, человек будущего, что же еще вас огорчает?
Денисов сдвинул брови.
— То, что я здесь сижу…
— Как вам нравится? — посмотрел на меня губернатор.
— …и ничего не делаю, — кончил Денисов, не обращая внимания на вставку губернатора.
Донесся голос Дарьи Ивановны.
— Ах! — тоскливо вздохнул или зевнул губернатор, — что о ней вы скажете?
Денисов стал еще угрюмее и сказал:
— Дарья Ивановна очень добрый человек, это знают те бедные, которым она помогает, и те больные, за которыми она ходит.
— Я предпочитаю не пользоваться ее добротой и быть ни бедным, ни больным, — бросил губернатор.
Наступило молчание.
— Ну, а насчет выборов, — начал опять губернатор и, обращаясь ко мне, показывая лениво на Денисова, сказал: — Я хочу его непременно сегодня рассердить. Что вы скажете, например, о предводительстве Старкова?
— Ничего не скажу, — ответил Денисов.
Губернатор пожал плечами и заговорил:
— Их три покойника: отец Старкова, брат его и брат его жены, — славились своей феноменальной глупостью…
Уже там было вырождение и… жажда общественной деятельности. Таких тогда еще не выбирали в предводители, и они устроили бюро справок. Отец вот этого Проскурина, — десять таких, как теперешний, — зашел как-то к ним в бюро: все трое стояли за прилавком. «Сколько стоит справка?» — «Двадцать копеек». — «Вот вам двадцать копеек, и. я навожу справку: кто из вас троих глупее?» Это, заметьте, был единственный двугривенный, который они заработали. Денисов мрачно сказал:
— Я не знал отца Старкова, но молодой Старков порядочный и не глупый человек.
— А я не знаю, — заметил губернатор, — молодого Старкова, не сомневаюсь, конечно, в его порядочности, но очень рад и за себя и за него, что он бросил мысль о газете.
— Почему за себя?
— Потому что избавлен от неприятности отказать ему в разрешении…
— Это почему? — совсем окрысился Денисов. — На том основании, что вы имеете право запретить? Небольшое основание…
— Вы вот в вашем там будущем и разрешайте.
Денисов раздраженно встал:
— Не сомневаюсь, что и в настоящем вы так же поступили бы, потому что считаю вас порядочным человеком…
— Как вам нравится? — обратился ко мне губернатор.
— …а теперь прошу вашего позволения уйти к Марье Павловне.
Губернатор махнул рукой.
— Идите: вы несносны сегодня.
Денисов ушел, а губернатор, проводя рукой по лицу, сказал мне:
— Как я завидую вам.
— В чем?
— Вы уедете отсюда.
И он протянул мне руку ладонью вверх. В это время вошел изящный гвардейский офицер, и губернатор, лениво поднявшись, сказал:
— Bonsoir.[17]
И, взяв под руку гостя, лениво прошел с ним до дверей гостиной:
— Marie! Prince Anatole.[18]
Гость прошел к хозяйке, а губернатор возвратился навстречу новому гостю — председателю суда — Владимиру Ивановичу Павлову.
Павлов был высокий, крепкий старик, с чертами лица, точно выбитыми из стали. Его большие красивые глаза смотрели в упор: серьезно и твердо. Павлов пользовался громадным уважением в обществе, и даже губернатор, любивший с кондачка относиться ко всем, Павлова уважал.
Этого нельзя было сплавить, и старики чинно уселись друг перед другом, а я ушел в другие комнаты.
В одной из маленьких гостиных сидела окруженная поклонниками Софья Николаевна Семенютина, хорошенькая вдова, очень интересовавшаяся выборами и все время выборов проведшая на хорах дворянского дома.
Увидев меня, она рассмеялась и сказала:
— Несчастный, он совсем спит. Я протер глаза и сказал:
— Да.
— Садитесь лучше к нам, — будем скучать вместе. Она показала на окружавших ее кавалеров и сказала:
— Мы бы, конечно, не скучали, если бы ну хоть по душе поговорили об Дарье Ивановне, — да вот… не позволяет…
Она показала глазами на Денисова. А Денисов сидел, опершись на колени, и, не поднимая головы, ответил:
— Я думаю, что если бы Дарья Ивановна вдруг исчезла, нам окончательно не о чем бы было говорить.
— О, да, да, — рассмеялась Софья Николаевна, подняв вверх свои красивые руки, — и не надо даже делать таких страшных предположений. Ну-с, на этот раз, так и быть, оставим Дарью Ивановну и поговорим о выборах. Нет, каков Проскурин?
— Талантливый человек, — ответил молодой, с глупой физиономией господин, одетый с иголочки.
Его фамилия была Алферов. Отец его, богатый помещик, незадолго до этого скоропостижно умер, и Алферов бросил военную службу, выйдя штык-юнкером в отставку. Он при жизни был в ссоре с отцом и нищенствовал в полку. Думали, что он начнет кутить. Но он оказался очень практичным и экономным. Говорили даже, что он занимается ростовщичеством. В купеческих кружках, несмотря на его молодость, относились к нему с большим уважением.
В ответ ему Софья Николаевна сказала:
