Совершенно одинаковых людей на свете не бывает. Если собрать в кучу самых хороших, все равно одни из них окажутся лучше, другие хуже. И наоборот: если собрать только плохих, они также разделятся на худших и лучших.
Попав в колонию, Санька Чеснок убедился, что он не худший из людей. В колонии нашлись и похуже его. И если закон не упрятал их за решетку, то лишь благодаря заступничеству самого авторитетного защитника на свете — детства.
Хорошим прослыть в колонии ничего не стоило. Для этого надо было спрятать воровское самолюбие куда-нибудь подальше и стать послушным. И перед тобой открывались все двери, кроме одной — на волю. Учись, получай профессию, укрепляй мышцы. Еще немного терпения, распахнется последняя, заветная дверь — и прощай, неволя, здравствуй, новая жизнь.
Впрочем, новая ли?
В колонии у Чеснока было время подумать над своей судьбой. Он был достаточно умен, чтобы понять: двери на волю открываются здесь только перед послушными, — и достаточно терпелив, чтобы стать послушным.
Ему казалось, что он перехитрил всех, вынудив учителей ставить ему пятерки, а мастеров производственного обучения восхищаться его слесарными поделками. Пусть ставят, пусть восхищаются… Пятерки и поделки для него только отмычки от заветной двери. Если воспитатели не догадываются об этом, тем хуже для них. Он, Чеснок, от этого только в выигрыше. Сочтут его исправившимся — как же, учится хорошо, руки золотые — и выпустят. А ему это только и надо.
Выскочит на волю — и снова будет жить как хочет, делать что вздумается: никто тебе не указ.
На воле Чеснок будет осторожен и не станет связываться с кем попало. Он вообще ни с кем не будет связываться. Охота была отвечать за других. За себя пожалуйста, придется — ответит. А за других — нет. Не желает и не будет. Пусть только выпустят поскорей. И он снова будет жить как хочет, делать что вздумается…
Но странное дело: чем ближе к воле, тем пасмурнее и пасмурнее становилось на душе у Чеснока. Он вдруг перестал узнавать себя. Внешне он остался прежним: выпуклый лоб, треугольник челки, прямые тонкие губы… А вот в душе… Санька вдруг стал ловить себя на мысли о том, что ему совсем не безразлично, какую отметку поставит учитель, как оценит мастер его железное рукоделие. Не потому не безразлично, что это нужно было для воли, а потому, что это доставляло неведомое раньше удовольствие — быть на виду, на примете у всей колонии.
Там, на воле, ему тоже случалось быть и «на виду» и «на примете». Однажды его назначили редактором стенной газеты, и все, сколько было в дружине сорванцов и бездельников, вздохнули с облегчением. Санька оправдал их надежды. За два месяца он не выпустил ни одного номера газеты.
В другой раз, когда дело дошло до исключения из школы, Саньку выбрали вожатым звена.
— Не думай, Чесноков, что ты этого заслуживаешь, — сказала вожатая. — Мы выбираем тебя звеньевым в педагогических целях, чтобы ты скорее исправился.
Целый месяц Санька чувствовал себя как инфузория под микроскопом. Кончилось тем, что он не выдержал пытки коллективного гипноза и публично, на сборе отряда, сложил с себя звание звеньевого.
«Ждать больше нечего», — решила старшая вожатая, узнав об этом отречении, и махнула на Саньку рукой, как махнули на него перед тем учителя, а еще раньше родители, «нечистые» на эту самую руку работники торговой сети.
В колонии все было иначе. Здесь его никто никуда не выбирал с целью исправления, не ставил в кредит «пятерок» и не поощрял его в мастерстве, если он этого не заслуживал. Только самому себе обязан был Санька тем, что был на виду, на примете у всей колонии. И это доставляло ему неведомое раньше удовольствие.
Короче говоря, добро и зло — вечные соперники в борьбе за человеческие души — занимали в Санькиной душе не одинаковое положение. Добро явно брало верх и — себе на уме — уже считало Саньку потерянным для воровского мира человеком, Вывод, если учитывать Санькино прошлое, несколько поспешный, но добро всегда доверчиво.
Наконец Чеснока выпустили.
— Прощай, сынок, — сказал ему начальник колонии, бритоголовый полковник Присяжнюк. — Доброго пути.
Человек, вышедший из тюрьмы, — а колония, хоть и детская, как ни крути, та же тюрьма, — многому учится заново. На него одинаково влияет как хорошее, так и плохое. К счастью, хорошего в жизни больше, чем плохого. Поэтому не так уж много правонарушителей снова оказывается в тех местах, куда попадают вопреки желанию.
«Позор тем, кто сюда возвращается», — вспомнилась Саньке надпись на воротах колонии. Но его это мало волновало. Санька возвращаться в колонию никогда не думал. Сперва полагаясь на свое воровское счастье, а потом, когда с прошлым, по меньшей мере в душе, было покончено, — на свою будущую трудовую честность.
Не его вина, что жизнь, в которой все еще есть плохое, дала ему сразу три подзатыльника и чуть не сбила с заданного в колонии курса.
Первый подзатыльник он получил, когда попытался переступить порог родного дома. Незнакомая женщина открыла дверь и, бросив на Саньку равнодушный взгляд, протянула:
— Чесноковы? Они здесь больше не живут. — И, предупреждая Санькин вопрос, добавила: — Адреса я не знаю.
Домоуправлению адрес Санькиных родителей также был неизвестен. «Выбыли в связи с переменой местожительства» — значилось в домовой книге.
Второй подзатыльник принадлежал школе в лице директора Алексея Ивановича. Пронзив Саньку острым взглядом, Алексей Иванович произнес всего лишь одно слово: «Вон!» Но это слово прогремело как орудийный залп и разнесло в щепки робкую Санькину надежду найти в школе участие в своей судьбе.
Третьим подзатыльником его наградили в отделе кадров одного завода, куда Санька сунулся, поверив объявлению.
— Учеников не требуется, — сказали ему прокуренные усы, занимавшие пост начальника отдела кадров, хотя объявление, висевшее у входа на завод, утверждало обратное.
Стемнело. Пора было подумать о ночлеге.
Саньку приютил шумный и людный в пору летних отпусков Киевский вокзал. Здесь, на широкой дубовой скамье, он встретил утро.
Проснувшись на новом месте, Санька некоторое время лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь к шумам окружающей жизни и стараясь сообразить, куда его занесла нелегкая.
— Носильщик! — донеслось откуда-то издали, и Санька понял: он на вокзале.
Мимо прочавкали резиновые сапоги. «Уборщица, — догадался Санька. — Сейчас гнать будут».
Он не ошибся.
— Граждане, уборка! — провозгласил строгий голос женщины.
Санька открыл глаза. Возле него, скосив на переносице седые брови, сидел длинный и тощий, как жердь, старик и зевал.
— Внимание, внимание, — затараторило станционное радио, — начинается посадка на поезд номер семьдесят шестой Москва — Зарецк… Внимание, внимание, начинается…
Тощий встал, подхватил огромную корзину и поплыл к выходу на перрон.
Санька тоже встал. Зарецк… Диктор назвал его родной город. Бабка… Да, там живет его бабка, которую он терпеть не может и к которой, несмотря ни на что, поедет, потому что больше деваться некуда. Ему надо купить билет и уехать в Зарецк.
Санька просовывает голову в квадратное отверстие кассы и просил один плацкартный до Зарецка. Он получает билет, садится в поезд и снова встречается с тощим стариком — тот ест курицу, раскинув над ней крылья седых бровей.
