овладела.
Когда она подняла веки, распоряжаясь собой, как вещью, встретила тусклые глаза Подреза. Одурманенный водкой, Подрез не чувствовал перемены. Не найдя в себе силы встревожиться долгим Федькиным забытьем, он как будто бы придремнул и вряд ли сейчас понимал, как много, как мало прошло времени.
Федька собрала кости и с полнейшим самообладанием бросила: восемь. Так? Так.
Не изменяя одурманенной своей повадке, бросил Подрез: девять. Так? – зевнул он.
Зинка молчала, нацелив блестящим лезвие кинжала в низ живота. Не худо было бы ее встряхнуть. Хозяин это помнил и понимал, он потянулся ударить. Но замешкал – занес руку, как будто бы размышляя… и вяло хлестнул ее по щеке. Девчонка дернулась:
– Так.
Подрез записал сумму. Наверное, огромную, такую большую, что она не могла взволновать уже ни Подреза, ни Федьку. Больше – меньше, кого это сейчас занимало?
Вот следующий кон. Федька – пять очков. Подрез – двенадцать.
Он записал сумму. Должно быть, что-то около десяти рублей. Если не сто. Бог его знает сколько. Щелкуны на зеленом сукне походили на лавину червей. Акандие – быстротекущие. Мор, пожар, потоп, все сметающий чумной ветер…
Последний раз взяла Федька кости.
И тогда пробудилась девочка. Ровно, без выражения она сказала на родном татарском наречии, обращаясь между игроками в пространство:
– Он подменивает кости.
Осталась тишина. Словно почудилось.
– Что она вякает? – запоздало спохватился Подрез.
– Боярин твой выигрывает, ему удача, – молвила Федька татарке. Но для Подреза – по-русски.
– Что она тут… несет?
– Удачи желает, – пожала плечами Федька. То внутреннее, подавленное потрясение, которого она не могла избежать при бесстрастном предупреждении девочки, никак не сказалось на хладнокровной ее повадке, Федька совершенно владела собой, отложив все возможные чувства до лучших времен.
– Еще полслова – удавлю! – потянулся Подрез к девчонке, примеряясь к горлу. Забыл намерение, медленно опустился на стул и глянул в холодные Федькины глаза.
Но, боже! Как просто. В тот миг, когда Федька, завороженная однообразным Зинкиным таканием, вольно или невольно привечала девчонку взглядом, Подрез неуловимым движением руки менял один набор костей на другой. Такой же с виду, но поддельный: запаянный с одной стороны свинец заставлял кости ложиться четверкой вверх. Не обязательно так, но чаще всего так. Прием известный. Хотя и требующий отточенного умения – у Федьки и подозрения не возникало.
– Кидай, что ли, – принужденно пробормотал Подрез.
Она долго, многозначительно долго… дерзко, угнетающе долго молчала, прежде чем откликнуться: «Кидаю».
Она кинула – кости покатились со стуком, но она не посмотрела на майдан даже мельком, не отпустила взглядом Подреза, а, опять томительно помолчав, негромко произнесла:
– Двенадцать. Двенадцать, – внушила она с легким властным нажимом, как вразумляют ребенка. – Следишь?
– Слежу, – зачарованно отозвался Подрез.
Медленно-медленно она подняла палец и повела, как на привязи, опуская взгляд его долу.
На майдане лежали: пусто – пусто – четыре.
Томительно обморочный путь пальца привел Подреза к четверке.
– Четыре, так?
– Так, – кивнул Подрез, не понимая зачем.
– Четыре, – показала Федька пустую кость. – Так?
– Так… – с затруднением протянул он.
Федька знала, что происходит с Подрезом: совершенно отчетливо, наяву, без малейшей зрительной неясности, он видит, что пусто, и каким-то непостижимым, необъяснимым образом верит, что это пусто – четыре.
– Четыре, – значительно и бережно, но с жестокой убежденностью в голосе внушила она опять, показывая еще одну пустую кость.
– Четыре, – должен был повторить он.
– Четыре, четыре, четыре – двенадцать. Повтори. Повтори: правильно, – приблизилась она к его лицу – ничто их не разделяло, ничто.
– Правильно, – вынужден он был согласиться.
Федька неспешно сгребла и подвинула кости:
– Бросай теперь ты. – Воспитанник ее нуждался в отчетливом и ласковом, отеческом руководстве.
И все равно ведь – негодяй! – подменил. Обмороченный Федькиным взглядом, едва ли понимая, что, зачем, – подменил! Сами собой, отработанным движением шевельнулись руки, и Подрез зажимал в кулаке второй, поддельный набор костей. Федька не поняла, как это произошло. Правду она разглядела в зрачках – зрачки его сжались, дрогнули. И Подрез держал поддельные кости.
Четыре. Четыре. Один.
– Ну вот, – сказала она, в назидательной и сочувствующей гримасе прикрыв на мгновение веки. – А у тебя все пусто.
Он глянул на майдан только теперь.
– Смотри, – повела она его взгляд. – Пусто. Пусто. Пусто. Редчайший случай для твоих костей.
Он кивнул в расслабленном убеждении: редчайший случай для его костей.
В отличии от того, что происходило с Федькой в Диком поле при столкновении с Лихошерстом, она не испытывала сильных чувств, если не считать известного напряжения – чего-то скорее приподнятого и радостного, чем угнетающего. Ей было легко в этом собранном, готовом к полету состоянии. Подрезу трудно – волочился с переломанными крылами.
– Будем еще играть? – спросила она. И тотчас по слабоумной боли в его лице сообразила, что совершила непростительную ошибку. Нельзя было ни о чем спрашивать. Вопрос требовал самостоятельного усилия, чтобы совершить выбор, даже простейший. Это усилие разрушало веру, в теплых, баюкающих волнах которой он тонул. И Федька быстро, но не выказывая слабости, поправилась: – Посчитай, что получилось. Сыграем еще два кона.
Посчитать и сыграть – это ясно и просто.
– Общий итог: пять щелкунов в твою пользу, – сказал Подрез, сохраняя обморочную заторможенность речи. – Последний твой выигрыш триста двадцать щелкунов. Отнять от них триста пятнадцать, которые…
– Хорошо, – сдержано одобрила Федька. – Будем играть.
Вид он имел бесхитростный и умиротворенный, как человек, вполне доверяющий своей собственной честности.
Забытая всеми Зинка глядела с потрясением тем более понятным и оправданным, что имела все основания испугаться. Не то, что ребенок, в сознании которого благополучно перемешались татарский Аллах, русский Христос, дьявольская власть колдуна и святая сила креста, – тут и с понятием человек ужаснулся бы, оплакивая крещеную Федькину душу. Ибо велика плата за преходящие услуги бесов, которые есть всё блазнь и видимость, морок и мара?, облуда. Трясина, а не матерая твердь предвечной божественной истины…
– А что вы там де-елаете? – проник в щели ставень тягучий змеиный голос, каким, видно, залазят в душу. За стенами избы грянул дурашливый смех, застучали, люди загалдели взахлеб, перебивая друг друга.
Подрез, отвалившись на спинку стула, ухмылялся дурной, блаженной улыбкой, девчонка оборачивалась на блуждающие взрывы хохота, но, кажется, проникшись благоговейным ужасом перед
