значение теней и звуков… И попалась.
Достала ее рука – за бок.
– А-а-га! Ты-все-мол-чишь… – проговорила темнота по слогам.
Человек стоял или сидел – черт знает что делал в простенке между срубами – забился. И, значит, не зря забился, если поймал-таки себе жертву.
– Что ты молчишь? Нет, Феденька, – произнес он в несколько приемов, – не молчать должен, а по… почитать.
Шафран.
– Отпусти, мне больно, – сказала Федька.
Он подумал и отпустил.
– Вот ты мне гадость сказал… Вот ты молчал… молчал и гадость сказал. Отпусти! Ишь ты какой, – кривлялся он в щели, где Федька его почти не различала. – А я что… я ведь по роже… Феденька… Я твой начальник… отец я тебе, Феденька, – зыбко перебираясь голосом от слова к слову, он едва не свистел из последних сил, выдувая слог феее, когда добирался до утомительно длинного, требующего сосредоточенности «Феее-деее-нька-аа».
Следовало, наверное, уйти, но Федька стояла, вспомнив Елчигиных. Она никогда их надолго не забывала, а вспомнила сейчас и забилось сердце.
– Где мои засранцы? – спросил из щели Шафран – на удивление складно.
Федька, понятно, не ответила.
– Все в дым пьяные, – сам сообразил Шафран. И после некоторых колебаний выпал из темноты.
Обвиснув на подчиненном, Шафран, как видно, задумался о нелегких обязанностях начальствующего лица, однако эта мысль ему не далась и, проделав подспудный путь, вильнула в сторону:
– Плохо мне здесь, Феденька. Мне здесь, Феденька, нехорошо. Не хорошо, а плохо.
Он пытался очертить в воздухе нечто такое, что могло бы вместить в себя это самое «плохо» во всей его многозначной сложности, но потерял равновесие. Почему Федька и вынуждена была некоторое время с ним бороться, чтобы удержать от новой попытки пуститься в объяснения. Шафран обиделся, затих и молвил с укоризненной горечью:
– Все, Федя, в жизни поддельное. Все! Все подлог и блядство!
Любопытные свидетельства столь прискорбного положения вещей мог бы, наверное, сообщить Шафран, если бы его полуночный собеседник располагал досугом внимать. Но Федька уважения начальнику не оказала – до того ли было, когда разнесся густо начиненный матюгами голос воеводы. Пальба и всякие необязательные перебранки стихли, один лишь Шафран, не разобрав, кто говорит, продолжал маловразумительные свои речи.
Надсаживаясь свирепым криком на всю слободу, князь Василий предрекал таким-растаким изменникам то же самое, в сущности, что много раз уже обещали до него стрельцы, но имел несколько важных прибавлений, которые и заставили затихший народ прислушаться. Каждую разэдакую тварь, которая сейчас же не откроет такие-сякие ворота, туда их сюда!, ожидали дыба, кнут и все растаковские казни. Делая остановки после особенно мощных всплесков чувства, князь Василий прокричал напоследок, что представляет в Ряжеске особу государя (это место осталось без украшений) и потому дальнейшее сопротивление будет рассматриваться как скоп и заговор со всеми вытекающими отсюда трах-тарарах последствиями!
Перестали кривляться тени, остановили свой бег огни – холопы смутились. Там и здесь зашевелились исчезнувшие было гости, вылезали из бог знает каких погребов и запечий. В отчаянной, безнадежной уже попытке приободрить и гостей, и челядь Подрез кинулся отлавливать малодушных. Подьячие позволяли себя волочить, покорно принимая поношения и тычки, но боевым духом не проникались, а расползались врозь, стоило оставить кого без присмотра. Дерзость упавших духом холопов простиралась так далеко, что они уклонялись от пинков и зуботычин. Все было напрасно, что-то в холопьих душах надломилось!
Изловчившись припереть Шафрана к стене, Федька бросилась догонять метавшегося по двору Подреза.
– Ключ! – требовательно закричала она. – Ключ от задней калитки!
Подрез оглянулся. Он держал под собой, скрюченного вдвое человека и смотрел на Федьку волчьими глазами. Однако, Федька не сомневалась, что ключ найдется, раз только Подрез узнал ее.
Отпущенный без предупреждения, человек тюкнулся головой в землю, а Подрез достал из кармана большой грубый ключ – Федька сцапала его прежде, чем хозяин успел что сказать.
Шафрана она прихватила по дороге и не забывала потом за ним присматривать.
Но вот ключ ничего не открывал, застрял в замке ни туда, ни сюда. Прохваченный общим страхом, Шафран толкнул Федьку и взялся крутить, вихляво извивался телом, приседал и пыхтел – железо не поддавалось. Ключ, по всему судя, не от того замка попался – Подрез сунул, первый, что нашел в кармане.
Они теряли время, а торжествующий рев известил о прорыве – стрельцы вломились. Вопли, вой, грохот, пальба заставляли вспомнить о не раз звучавшей угрозе «все здесь к черту перевернуть!» Надо было понимать так, что двор изменника отдан осаждавшим на всю их волю как награда за ратное долготерпение.
Под натиском не разбирающих правых и виноватых стрельцов народ отступал на задворки, ломился через невидимые в темноте преграды, спотыкался, бежал; явились помощники вертеть ключ. Шафрана оттеснили. И вовремя: тут его скрючило, послышались рвотные звуки, запахло блевотиной. Визжала полураздетая девка. А ключ наконец хрястнул, окончательно засев в замке. Но уже тащили топор – треск и лязг, дверца распахнулась, народ ломанул в дыру. Основательно опорожнив желудок, не без труда распрямился Шафран, отер, отдуваясь, рот, и шатнулся туда же – во мрак.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ. ФЕДЬКА УГРОЖАЕТ
Пошарив среди колючих стеблей, Федька нащупала камень – вкрадчивые тени собак по косогору остановились.
– Пошли вон, убирайтесь, – пригрозила Федька вполголоса, чтобы не привлекать людей. Псы сдержанно зарычали.
Наверху, по краю откоса раздавались крики – там кого-то били. Люди пробежали в одну сторону, потом в другую, кто кого мордовал и топтал, понять было невозможно, смолкали, затерявшись в ночи, голоса.
– Пощупай ногу, – промычал Шафран. – Вот… щиколотку.
Когда Федька принялась стаскивать сапог, он тихонько заныл, а тронула щиколотку – вскрикнул.
– Встать можешь?
– Куда там встать! – Шафран устроился среди чертополоха вполне сносно и, похоже, не торопился что-то в нынешнем положении менять. От воеводского гнева ушел, мордобоя на Подрезовом дворе избежал, в овраг свалился – с остальным можно было и подождать. И даже собак Шафран не особенно опасался, уповая на Федьку.
– Придется тебе, Феденька, меня на себе тащить, – сказал он трезво и с кряхтением подвинулся, укладывая больную ногу. Нога не давала ему забыться, нога же лишала уместной при таких обстоятельствах предприимчивости.
Стало тихо, если не считать утробного урчания псов. Большое испещренное звездами небо опиралась на черные края косогоров. А Федька с Шафраном покоились еще глубже, забытые в лоне земли. И где-то были собаки, тоже невидимые и тоже обреченные. Полные настороженности, опаски, подавленных вожделений. Они пробовали пасть и зубы, порыкивали и ворчали, подступая все ближе.
Шафран тихонько стонал и хныкал, а Федька молчала. Она запрокинула голову и, пытаясь расслабиться, прислушалась. Ни единым звуком не выдавали звезды свою скрытую жизнь. И здесь, в глубине раздавшегося, чтобы поглотить людей и собак, исподнего мира, стала Федька еще дальше от звезд, чем когда была… Сколько раз стояла она вот так в ночи, задрав голову к звездам, чтобы голым усилием
