до самых кончиков пальцев, золотая, золотая…
Родич.
Словно солнечный осколок упал в подернутую инеем осоку, в спящие торфяники.
Вот ты, — подумал Кай. Мысли его сейчас были короткими и мелкими, как у мыши-полевки.
Ты.
Такой же, как я, только не знаешь об этом.
Он потянулся, приглядываясь, принюхиваясь, заворожено, как чуденыш, углядевший блестящую бусину.
Ты кто такой.
Кто.
Круги расходятся по воде, колеблется эхо.
Этот, в шатре, не спит. Мает его что-то. Болит рука, правая. Пошипливает перо, которое держат в левой, стремительно пробегая кончиком по рыхлой тряпичной бумаге.
Пишет.
Мысли золотого тоже блуждают по болотам, подгоняемые болью и лихорадкой, но их направляет воля, ясная и прямая, как взгляд.
Пляшет огонь светильника. Носятся по тканевым стенам темные тени.
Хочется коснуться ледяными пальцами и затушить свет.
Расплавленное золото застынет. Останется слиток металла, медленно коченеющее тело за столом.
Тыыыыыы….
Замедляется дыхание, сердце еле бьется. В стеклянном ночном воздухе мечутся силуэты нездешних птиц или бабочек. Лепет их крыльев сбивает с толку.
Все равно, что пытаться погасить отражение свечи в зеркале.
Пальцы скользят по стеклу.
Кай вздрогнул и пришел в себя.
Он совсем закоченел, лежа на земле. Даже теплый плащ и кожаные штаны промерзли насквозь. Край капюшона заиндевел.
Нестерпимо хотелось есть.
Ничего не вышло.
Слишком сложно. Слишком далеко.
Что-то еще было рядом, невидимое. Зашуршало. Тыркнулось ледяным в рукав.
Кай осторожно повернул голову. Оцепенел. Закусил губу.
Мимо лица, приминая кустки травы, лилось чешуйчатое тело. Долгое, темное, маслянистое.
Потрескивала, ломаясь под тяжестью, тонкая корка льда у берега.
Голова уже утекла вперед, Кай ее не видел.
Прошла целая вечность, пока болотная тварь, толщиной с поваленный ствол, не канула с суши под воду. Неслышно втянулся хвост.
Тишина.
Сколько времени она пролежала рядом? Беззвучно. Неощутимо.
Кай выдохнул, облизнулся и почувствовал на губах соленое.
Привиделось, наверное.
Он не любил и боялся, когда начиналось такое. Уж лучше по честному надраться пьяным и упасть мордой в стол, чем чувствовать, как весь мир меняется, плавясь, как воск.
Он выждал еще немного, чтобы удостовериться, что рядом с ним на островке точно никого нет, потом скользнул обратно в камыши, бесшумно и осторожно. У края болот его ждала Стрелка.
Чума долго слушал его, хмурил брови. Вернувшиеся с утра дальней дорогой соглядатаи подтвердили — предводительствует войском арвелевский бастард.
— Судьба, — сказал Чума.
И еще:
— Надеюсь, он не похож на отца.
Известие о королевской армии всколыхнуло всю крепость. Теперь она напоминала разворошенный палкой муравейник. Разговоры, оживленный гогот, выкрики — у этих людей за плечами уже было несколько побед.
Каждая — кирпичик в стену власти болотного лорда.
Кай стоял на самом верху донжона, глядя во двор. Чума кое-как вылез вслед за ним, кутался в теплый плащ. Сивые его волосы трепал ветер.
Он-то не боялся.
Кай все думал, что надо пережить и каким сделаться, чтобы спокойно глядеть в лицо опасности, воспринимая ее так же спокойно, как игру в шахматы.
— Ты побит, — вот что часто слышал он зимой, отдавая ферзя, ладью и горсть пешек. — Зарвался. Чем ты думаешь, мальчик?
Потом его брали за шкирку и объясняли, что надо так, так и так.
И снова.
— Ты побит.
Чума играл в шахматы, как играла бы змея. Спокойно. Учитывая все возможности. Выжидал момент и кидался молниеносно, без промаха. Воевал он так же.
— Видишь ли, я просто не могу проиграть, — сказал он как-то. — У меня нет руки, я больше не усижу в рыцарском седле, но это неважно. Секрет в том, что надо использовать все шансы. Любые. Каждый шанс, который предоставляет тебе судьба.
Здесь для него нашлась целая крепость тех, кто мог сражаться. Только направь их.
За Чумой они бы не пошли. Шли за Каем, болотным лордом, сыном их разбойничьего божка.
Чума использовал все шансы. Он не верил ни в богов, ни в полуночных демонов, ни в любовь, ни в ненависть, ни в примирение врагов.
Зато он знал, что делать с теми, кто верит.
— Ты дерешься хуже Клыка, — как-то сказал он, глядя на то, как Кай мается, прилаживая к растянутому предплечью капустный лист. — Неплохо, но Клык лучше.
— Ты так и не научился пользоваться особенностями рельефа, не помнишь, как много зависит от направления ветра, забываешь, что люди спят, едят и болеют. Ты плохой стратег, я лучше, потому что опытнее.
Кай молчал, приносил Чуме его вонючие лекарства, самолично заматывал ему больную спину шерстяным платком и впитывал, впитывал военную науку, как только мог.
Иногда засыпал прямо на волчьей шкуре в круглой жарко натопленной комнате, въехав сапогами в очаг.
Кай тоже неплохо умел использовать обстоятельства. Больной и злющий старик был его шансом.
С самой зимы, когда Чума появился в Верети, ввалился в главную залу, заледеневший и слабый, ведомый под руки двумя оборванными бродягами, Кай твердо помнил, что это единственный шанс.
Однорукого калеку в тот вечер оттолкнули от очага, пронесли мимо чашку с горячим питьем.
Кай спустился по лестнице, поглядеть, кто пришел. Их мало еще было тогда, зимой, в полупустой крепости, промороженной насквозь.
Недостаточно быть сыном демона, чтобы удержать власть. Взять можно — удержать нет. Кай маялся, боялся, не знал что делать с толпой грязных бродяг. Стыдно вспоминать, но как-то он даже разревелся ночью, от холода, страха и одиночества. От жадных взглядов, которыми провожали его собственные люди, начавшие недоумевать, какого черта они пошли за смазливым сопляком.
Когда шиммелева сила покидала его, Кай становился просто пятнадцатилетним мальчишкой, злым и неопытным.
