след мне привыкать к мороку. Не помер — и хорошо, а там по старинке как-нибудь справимся.
Он прав, думала Ласточка, пока руки выполняли привычные действия. Капелька на язык — и нет ни усталости, ни боли, годы долой, голова легка и взгляд ясен. Ласточке не помешала бы эта капелька — чтобы спину не ломило, чтобы не щипало глаза, чтобы сбросить одурь недосыпа… а через полчетверти еще капельку, а потом еще, а потом еще…
Она помотала головой и тут же пожалела об этом. Глухая ночь. Каевы люди гуляют. Утром штурм. Чем закончится, даже думать неохота. Ничего, в могиле наспимся.
«…названный священник смело приступил к божьему делу, а кроме того, проповедовал простецам, призывая их отбросить богомерзкие ритуалы языческие и заменить их обрядами пути Спасения. Так-то, благословлял поля, дабы полные непристойности детородные члены, из дерева излаженные, перестали умащать маслом и медом, сочетал браком живших доныне во грехе и окунал в купель младенцев»
— Ыыыыы! — подвывала Ланка. — Господи боже, за что мне наказание такое, мамочки мои!
Она стояла на коленках, повиснув на перекошенной стойке для оружия, и покачивалась из стороны в сторону.
— Это не наказание, а обычное для бабы дело, — Ласточка передвинула светильник поближе. — Рожать ты, дай бог, через полчетверти начнешь.
— А ты, тетенька, сама-то рожала?
Огонек гнулся и плясал от сквозняка, ласточкина тень, горбатая, как горгулья, раскачивалась на стене.
— Нет, Лана, не рожала. Но сестры вашей навидалась немало, и деток немало приняла, так что слушай старую мудрую тетеньку, и все будет хорошо.
«Каждое воскресенье читал он святую божью проповедь, и, да будут все окрестные жители мне свидетелями, всякая из них была понятна и благочестива, как истинно божественное откровение»
— Ой-ей-ей, молочка бы мне, тетенька! Сил нет терпеть.
— Правда, дай ей зелья, — подал голос лорд Радель.
— Не дам, милорд. Ничего сверх того, что женщина вытерпеть может, с ней не происходит. Если что пойдет не так — тогда дам.
— Злая ты, тетенька! Не ты Каю ребеночка рожаешь, вот и ревнуешь.
Ласточка хмыкнула.
— Кай наш дурень еще, чтоб спасибо тебе за ребеночка сказать. Живы будем — разберемся, кто кому за что спасибо скажет.
— Он-то, может, и дурень, а ты-то… ой-ей-еоооой! Что б тебя так же скрючило, тетенька!
Ласточка снова хмыкнула, переворачивая лист.
«К великому прискорбию моему и всех жителей Верети, когда нареченную лорда нашего, леди Криту, в бесчуствии полном из лесу привезли, а с ней рыцарей ее, мертвых или израненных прежестоко, претерпели мы горе дважды большее»
Ланка взвыла с новой силой:
— Ай, разорвет он меня изнутри, как бог свят, разорвет! От демона же ребеночеееек!
Ласточка поморщилась.
— Что за чушь. Никакой Кай не демон, человек он. Кровь у него красная, и солю носит. Ты же сама лорду говорила. Он в церковь ходил со мной.
— Демон, демон! Взглядом леденит, Шиммель ему отеееец! Разорвет меня его отродье! Изнутри проест!
— Ну, тогда чудье молочко тебе вообще нельзя. Так ты у нас вроде мученица получаешься, а демонские милости известно куда приведут.
— А милорд-то пиииил! И ты пила!
— А с милорда спрос другой. Он как в сознание пришел, так сразу отказался. А я проверяла, можно ли милорду. Ланка, будешь нести бред, головой в ведро макну. Хочешь головой в ведро?
Ланка, упершись лбом в доски, тихонько скулила.
В пару ей выл ветер, одиноко и особо жалостно. Разбойники, вроде, угомонились.
«Мрачнее тучи ехал лорд Кавен по правую руку от повозки, ужас внушало чело его, рука на мече лежала.
Остановил блаженный старец свадебный поезд у ворот, и благословил леди бесчувственную, как благословлял до того поле засеянное, жатве обреченное.
Помутился тогда разум у лорда нашего, и с содроганием написать я должен, что пал его меч, как молния разящая, и отсек голову благочестивому старцу».
— Милорд, — Ласточка, повернувшись от света, потерла пальцем лоб между бровей. — Не подскажете ли мне, милорд, где принял кончину святой Авва Старосольский?
— Где-то в наших краях, — Радель поворочался на мешках, устариваясь поудобнее. — Тело привезли в Проречь в пчелиной колоде, когда ее вскрыли, оно оказалось нетленно. Отец рассказывал, был большой шум, Маренги собственного святого заполучили. Я тогда как раз в Оке Гор служил, оруженосцем у сэна Лобо. А что ты его вспомнила?
— Почитайте это, милорд.
Ласточка передала Раделю пергаменты и перенесла поближе светильник.
Ланка затихла, улеглась на подстилку, свернувшись клубком. Ее отпустило, не надолго, конечно. Ветер тоже утих, стало слышно, как наружи кричат вороны.
Еще одна ночь прошла.
Сунув пару брикетов на уголья, лекарка помахала фартуком, раздувая.
— Милорд, укройтесь получше, проветрим немножко. Дышать у нас нечем. И ты, Ланка, укройся.
Отошла к окну, сдернула рогожу, отворила перекошенный ставень. Небо было цвета старого шелка, цвета жемчуга над заснеженными крышами, над горбом осыпавшейся башни. Провал двора полон ледяного тумана, в воздухе морозная взвесь, синее и серое глубоко внизу, пепельно-розовое, золоченое над краем стены.
Солнышко выглянуло, нежданный гость. От свежего воздуха закружилась голова.
Глубоко под туманом, на дне двора, чернели полосы грязи. Ночью тут катали телеги, что ли?
— Слушай, — сказал из комнаты Радель. — Это же конфетка. Сахарный пирог. И я его так подам, что церковники слопают и еще попросят. Оно и Соледаго убедит. И Маренга, если постараться.
Ласточка повернулась к говорившему. Холодный воздух потек ей за шиворот. Светлое утро стояло перед глазами, и она, как ни смаргивала, не могла разглядеть лица Раделя.
— Конечно, старый вояка Кавен в гробу перевернется, — говорил тот, шурша пергаментом. — Но нам надо думать о живых. Наш Вентиска — это прямо таки кара божья, ниспосланная на головы убийц святого старца. А? Звучит неплохо.
Ласточка молчала, боясь спугнуть удачу.
— Ну-ка, позови его ко мне, — велел лорд. — Скажи охранникам за дверью, если парень пьян, пусть принесут его. — Бледная рука сжалась в кулак. — И пусть готовят белый флаг. Переговоры. Я сам поговорю с Мэлом.
Глубоко внизу, во дворе, кто-то закричал. Неразборчиво, кажется, по-найльски. Затрубил рожок.
Ласточка выглянула — сквозь туман, по внутренней галерее стены, словно рыбы в илистой воде, проносились белые тени. Одна, другая… третья.
Крики внизу. Коротко взлаяла собака.
— Что там? — спросил Радель.
Пересекая следы тележных колес, по двору бежал человек. Белая тень — с галереи или откуда еще — нагнала его, опрокинула ничком, сорвалась дальше. Белая на белом, почти не видно.
Под стеной донжона пробежали еще двое, черные, с мечами. Ува-увауваааааааа, выл рожок. Кричали по-найльски.
— А-ай! — откликнулась Ланка. — Ай, мамочки! Ай, не могу!
— Там урсино, — сказала Ласточка, повернувшись в комнату, но голос потонул в воплях.
Радель ее не услышал.
