Что ж. Примерно этого я и ожидал. И все-таки расстроился. Меня расстроило явное нарушение правил. Когда тебя убивают враги, это естественно. (Мы бы их в автобус не пустили). Но ведь Урбан действительно талантливый человек.
Знаю я наших умных и талантливых критиков. Одиннадцать месяцев в году занимаются проблемами чередования согласных у Рабиндраната Тагора. Потом им дают на рецензию современного автора. Да еще и не вполне официального. И тогда наши критики закатывают рукава. Мобилизуют весь свой талант, весь ум, всю объективность. Всю свою неудовлетворенную требовательность. И с этой вершины голодными ястребами кидаются на добычу.
Им скомандовали – можно!
Им разрешили показать весь свой ум, весь талант, всю меру безопасной объективности.
Урбан написал справедливую рецензию. Написал ее так, будто моя книга уже вышла. И лежит на прилавке. И вокруг лежат еще более замечательные сочинения, на которые я должен равняться. То есть Урбан написал рецензию как страстный борец за вечные истины.
Сунулся бы к малограмотному Раевскому! Ему бы показали «вечные истины»! Ему бы показали «объективность»!..
Умный критик прекрасно знает, что можно. Еще лучше знает, чего нельзя…
Я потом его встретил. На вид – рано сформировавшийся подросток.
Он заговорил с тревожным юмором:
– Хотите, наверное, меня побить?
– Нет, – солгал я. – За что? Вы написали объективную рецензию.
Урбан страшно оживился:
– Знаете, интересная рукопись побуждает к высоким требованиям. А бездарная – наоборот…
Ясно, думаю. Бездарная рукопись побуждает к низким требованиям. В силу этих требований ее надо одобрить, издать. Интересная – побуждает к высоким требованиям. С высоты этих требований ее надлежит уничтожить…
С издательскими хлопотами я решил покончить навсегда. Есть бумага, перо, десяток читателей. И десяток писателей. Жалкая кучка народа перед разведенным мостом…
Потомки Джордано Бруно
Заканчивалась моя работа в «Костре». Литсотрудник Галина возвращалась из декретного отпуска, Опубликовать что-то стоящее я уже не рассчитывал. Подчинился естественному ходу жизни. Являлся к двум и шел обедать. Потом отвечал на запросы уязвленных авторов. Когда-то я сочинял им длинные откровенные письма. Теперь ограничивался двумя строчками:
«Уважаемый товарищ! Ваша рукопись не отвечает требованиям „Костра“».
На досуге я пытался уяснить, кто же имеет реальные шансы опубликоваться? Выявил семь категорий:
1. Знаменитый автор, видный литературный чиновник, само имя которого является пропуском. (Шансы – сто процентов.)
2. Рядовой официальный профессионал, личный друг Сахарнова. (Шансы – семь из десяти.)
3. Чиновник параллельного ведомства, с которым необходимо жить дружно. (Пять из десяти.)
4. Неизвестный автор, чудом создавший произведение одновременно талантливое и конъюнктурное. (Четыре из десяти.)
5. Неизвестный автор, создавший бездарное конъюнктурное произведение. (Три из десяти.)
6. Просто талантливый автор. (Шансы близки к нулю. Случай почти уникальный. Чреват обкомовскими санкциями.)
7. Бездарный автор, при этом еще и далекий от конъюнктуры. (Этот вариант я не рассматриваю. Шансы здесь измеряются отрицательными величинами.)
Наконец-то я понял, что удерживает Сахарнова в «Костре». Что привлекло сюда Воскобойникова. Казалось бы, зачем им это нужно? Лишние хлопоты, переживания, административные заботы. Из-за каких-то двухсот пятидесяти рублей. Пиши себе книги…
Не так все просто. Журнал – это своего рода достояние, валюта, обменный фонд. Мы печатаем Козлова из «Авроры». Козлов печатает нас… Или хвалит на бюро обкома… Или не ругает… Мы даем заработать Трофимкину («Искорка»). Трофимкин, в свою очередь… И так далее…
Вызывает меня Сахарнов:
– Вы эту рукопись читали?
– Читал.
– Ну и как?
– По-моему, дрянь.
– Знаете, кто автор?
– Не помню. Какой-то Володичев. Или Владимиров.
– Фамилия автора – Рамзес.
– Что значит – Рамзес?! Не пугайте меня!
– Есть в правлении такой Рамзес. Володя Рамзес. Владимиров – его псевдоним… И этот Рамзес, между прочим, ведает заграничными командировками. Так что будем печатать.
– Но это совершенно безграмотная рукопись!
– Перепишите. Мы вам аккордно заплатим. У нас есть специальный фонд – «Литобработка мемуаров деятелей революции».
– Так он еще и старый большевик?
– Володе Рамзесу лет сорок, но он, повторяю, ведает заграничными командировками…
В результате я стал на авторов как-то иначе поглядывать. Приезжал к нам один из Мурманска – Яковлев. Привез рассказ. Так себе, ничего особенного. На тему – «собака – Друг человека». Я молчал, молчал, а потом говорю:
– Интересно, в Мурманске есть копченая рыба?
Автор засуетился, портфель расстегнул. Достает копченого леща… Напечатали… Собака – Друг человека… Какие тут могут быть возражения?..
Опубликовал Нину Катерли. Принесла мне батарейки для транзистора. Иван Сабило устроил мою дочку в плавательный бассейн… В общем, дело пошло. Неизвестно, чем бы все это кончилось. Так, не дай Господь, и в люди пробиться можно…
Тут, к счастью, Галина позвонила, истекал ее декретный отпуск.
Прощай, «Костер»! Прощай, гибнущий журнал с инквизиторским названием! Потомок Джордано Бруно легко расстается с тобой…
Круг замкнулся.
И выбрался я на свет Божий. И пришел к тому, с чего начал. Долги, перо, бумага, свет в неведомом окошке…
Круг замкнулся.
23 апреля 76-го года, Раннее утро. Спят волнистые попугайчики Федя и Клава. С вечера их клетку накрыли тяжелым платком. Вот они и думают, что продолжается ночь. Хорошо им живется в неволе…
Вот и закончена книга, плохая, хорошая… Дерево не может быть плохим или хорошим. Расти, моя корявая сосенка! Да не бывать тебе корабельною мачтой! Словом, а не делом отвечаю я тем, кто замучил меня. Словом, а не делом!
Я даже хочу принести благодарность этим таинственным силам. Ведь мне оказана большая честь – пострадать за свою единственную любовь!
А кончу я последней записью из «Соло на ундервуде»:
Самое большое несчастье моей жизни – гибель Анны Карениной!
