за оставшихся.
– Лейтенант, надо пробиться к тем, – сказал Волошин.
– Оно бы неплохо. Но...
– Надо пробиться. Дайте гранату.
Чернорученко бросил Волошину круглое яичко немецкой гранаты, из которой тот выдернул пуговичку со шнурком и швырнул ее через бруствер. Как только за поворотом грохнуло, Волошин крикнул:
– Быстро вперед!
Чернорученко с раненым проворно метнулись за поворот, и он поверх их голов выстрелил вдоль следующего отрезка траншеи. Пробежав десять шагов, они втроем затаились возле очередного поворота, раненый боец, очевидно, поняв суть дела, выставив автомат за угол, стрекнул короткой очередью. Потом, пригнувшись, прыгнул за угол, за ним прыгнул Волошин и оба свалились на дно – боец от выстрела из-за поворота, а Волошин, наскочив на бойца. Это падение, однако, уберегло капитана от очереди, которая прошлась выше, осыпав его землей. Тут же грохнул винтовочный выстрел Чернорученко, и немец в неподпоясанной, с широким воротником шинели, выронив из рук автомат, осел поперек траншеи. Волошин с земли выстрелил в него два раза и, подхватив автомат, вскочил на ноги.
У очередного поворота они затаились, прижавшись спинами к закопченному взрывом гранаты земляному выступу, явно чувствуя присутствие за ним немцев, которые, видно, тоже чего-то ожидали. Конечно, ожидали, когда они туда сунутся. Но они медлили, потому что гранат у них больше не было. Волошин взглядом спросил у Круглова, и тот сокрушенно развел руками: кончились, мол. Надо было кому-то выскочить с автоматом и внезапностью огорошить немцев. «Но какая может быть внезапность, – подумал Волошин, – если они там держат пальцы на спусках направленных сюда автоматов?» Не найдя ничего другого, он схватил комок земли и, размахнувшись, швырнул его через бруствер. Тотчас ударил автомат, засыпав их всех песком, и Волошин, пригнувшись, головой вперед ринулся за поворот. Он не отпустил из-под пальца спуска, пока автомат не замолк, в поднятой очередями пыли впереди мелькнуло несколько спин немцев, но никто из них не упал, он подхватил из-под ног сумку с торчащим в ее боку обрывком кирзы и, задыхаясь, прижался к очередному повороту траншеи.
Похоже, однако, немцы убежали дальше. Волошин осторожно глянул из-за выступа и увидел идущие вниз ступеньки и вход в блиндаж, из которого торчал коротенький ствол ППШ. Очевидно, это и был тот блиндаж, о котором говорил Чернорученко.
– Эй, – подал голос Волошин. – Свои!
Ствол дрогнул, и из входа выглянуло чумазое молодое лицо, на котором обрадованно блеснули глаза.
– Комбат! Товарищ комбат!..
«Я не комбат», – хотел сказать Волошин, но, не сказав ничего, пробежал до следующего поворота и прижался к издолбанной очередями земляной стене.
– Живы? – заглядывая в блиндаж, спросил Круглов.
– Лейтенант ранен.
– Давай выходи! – скомандовал Круглов. – Один пусть останется, остальным – выходи!
Держа наизготовку немецкий автомат, Волошин стоял настороже, прижимаясь спиной к стене, не зная, что за поворотом, и ежесекундно ожидая оттуда очереди или гранаты. Но там, кажется, никого не было, похоже, немцы убежали. Хотя он знал, что немцы далеко не убегут, наоборот, скоро начнут их выкуривать из этой траншеи, которая была для них тут последним убежищем. На склоне им гибель.
– А ну давай все сюда! – приказал он, когда несколько бойцов выглянуло из блиндажа. – Доставай лопатки! Быстро перерыть траншею. Зарыть проход.
Он отступил шаг назад, и первый боец – рослый, в старой телогрейке парень из стариков, по фамилии Лучкин, вонзив в бровку лопату, отвалил к ногам пласт еще свежей, по-летнему сырой земли. По другую сторону начал обрушивать землю другой боец, в новенькой зеленой каске.
– Так. Остальные прикройте их. Взять в руки гранаты, – распорядился Круглов. – Ни черта. Еще мы посмотрим.
Отплевываясь от поднятой в траншее пыли, Волошин отошел на несколько шагов назад, прислушался. Невидимый пулемет справа все стучал очередями по склону, визжа, неслись через высоту мины, и их раскатистые разрывы непрерывно сотрясали землю. Но в траншее стрельба прекратилась. Конечно, немцы не могли их оставить в покое, значит, готовились ударить как следует. Отрезав их от основных сил батальона, они, конечно, могли не спешить. Деваться тут все равно было некуда.
Из блиндажа выглянул все тот же чумазый боец в сбитой набекрень шапке:
– Товарищ капитан. Лейтенант зовет.
Оглянувшись на застывшего возле бойцов Круглова, Волошин повернул назад и спустился по ступенькам в добротный, под двумя бревенчатыми накатами, блиндаж. В его полутьме трудно было рассмотреть что- либо, он только увидел торчащие на проходе ноги в сапогах и обмотках и несколько напряженно серевших в полутьме лиц, по виду которых становилось ясно, что это раненые. Тут же, привалясь спиной к стене, полулежал на шинели Маркин.
– Что с вами? – спросил Волошин. – Серьезно ранены?
– Да вот в ногу, – шевельнул лейтенант забинтованной, без сапога, голенью. – Так что, видно, опять вам командовать.
Куда как здорово, подумал Волошин, принять это командование в такое завидное время. Батальон разрублен на несколько частей, одна из которых застряла под высотой, другая сунулась в эту мышеловку, управления никакого, комбат ранен и теперь уступает командование. Но так или иначе, он тут старший по званию, придется, видно, руководить ему.
– Зачем было рваться впереди всех? Что и кому вы доказали этим? Теперь вы понимаете положение батальона?
– Я уже отпонимался, – с мрачной отрешенностью сказал Маркин. – Я ранен.
– А до ранения вы не удосужились подумать?
– А что мне думать? Прикажут – полезешь куда и шило не лезет.
– Да-а, – вздохнул Волошин и, тихо выругавшись, опустился у прохода.
Шла война, гибли сотни тысяч людей, человеческая жизнь, казалось, теряла обычную свою цену и определялась лишь мерой нанесенного ею ущерба врагу. И тем не менее, будучи сам солдатом и сам ежечасно рискуя, Волошин не мог не чувствовать, что все-таки самое ценное на войне – жизнь человека. И чем значительнее в человеке истинно человеческое, тем важнее для него своя собственная жизнь и жизни окружающих его людей. Но как бы ни была дорога жизнь, есть вещи выше ее, даже не вещи, а понятия, переступив через которые человек разом терял свою цену, становился предметом презрения для ближних и, может быть, обузой для себя самого. Правда, к Маркину это последнее, по-видимому, не относилось.
Уронив на колени руки, Волошин посидел минуту и почувствовал, как запекло в правой кисти – по пальцам на сапог живо сбежала теплая струйка. Он тронул кисть левой рукой и увидел на пальцах кровь. «Что за чертовщина, – подумал он, – даже не заметил, когда ранило».
– У кого есть бинт? – спросил он, сдвигая рукав шинели.
– Вот у ёго, – послышалось за его спиной, и Волошин вздрогнул.
Из полутемного угла блиндажа на него страдальчески смотрели знакомые глаза рядового Авдюшкина, и Волошина пронзило испугом: Авдюшкин был из пропавшей группы Нагорного.
– Авдюшкин, ты?
– Я, товарищ комбат.
– Ты что, ранен?
– Раненый, товарищ комбат. Вот ноги у мэнэ простреленные.
– А Нагорный?
– Нагорный убытый. Его гранатой убыло. Тут, в траншейке.
– Утром?
– Утречком, ну, – постанывая, с усилием говорил Авдюшкин. – Как мы сунулись, ну и он навалився. Всих пэрэбыли. Тилькы я остався. И то во фрыц цэй спас. Пэрэвязав ноги.
– Какой фриц?
– Во, цэй, – кивнул головой Авдюшкин, и только теперь Волошин рассмотрел в сумраке блиндажа тоже
