направились в сторону недалекой деревни. Лишь одна из них – по виду немолодая деревенская тетечка – что-то замешкалась, положила наземь свою котомку. Стоя за кустом в двадцати шагах от нее, голодный солдат наблюдал, как тетка достала из котомки белый городской батон, отломала от него кусок. Он смотрел и думал: неужто она начнет есть – у него на глазах? У парня от голода кружилась голова, и он боялся не совладать с собой. Но тетка не видела солдата и в самом деле принялась уплетать батон. Теряя самообладание, он вышел из кустов и, стараясь как можно спокойнее, сказал тихо: «Не пугайтесь, тетечка, я...»
В этом была его ошибка, как он потом понял – не следовало обращаться к ней так напряженно- трагически, надо было полегче, может, даже шутливо. Но он ни бодро, ни шутливо не мог. Его слова испугали женщину, она вскрикнула и, подхватив пожитки, припустила по стежке к деревне.
И в том и в ряде других случаев было разумнее вести себя легче, без надрыва. Да и во всей той истории тоже. Ну, случилось, виноват, накажите. Может, как-нибудь утряслось бы...
Может, и утряслось бы прежде, но не теперь. Теперь он слишком задержался в зоне. Хотя где же еще он мог задержаться?
Он охотно остался бы на хуторе у деда. Дед был не из болтливых, о себе не распространялся и его ни о чем не расспрашивал. Когда в дождливый ненастный вечер солдат постучался к нему, дед сразу впустил, наверно, что-то поняв с первого взгляда, и не пришлось ни о чем рассказывать. Главное, не пришлось врать, чего он не переносил с детства. К сожалению, не всегда удавалось обходиться правдой, иногда вынужден был и соврать. Но всякий раз потом чувствовал себя неважно и думал: лучше не надо. Лучше по правде. Хотя по правде было труднее и даже не всегда безопасно.
Кажется, он снова заснул – добирал недоспанное ночью время, но вдруг испуганный проснулся от близких торопливых шагов. Откуда-то появился бомж – босиком, без шапки, в высоко, выше колен, подвернутых брюках.
– Вставай, солдат! И дуй за дровами. Будем жаб жарить!
– Жаб?
– А ты думал! Вкуснятина, я уже ел. – И бомж вывалил из шапки десяток разного размера лягушек. Некоторые сразу бросились наутек, и бомж босой пяткой решительно прекращал их самовольное бегство.
– Куда? Куда скачешь, я те дам удирать! Знаешь, – обратился он к парню, – может, это и хорошо: все- таки у жаб радиации меньше. Жабы ведь местные, не из Чернобыля. А рыба черт ее знает откуда плывет. Не спросишь, так ведь?
Слабое это утешение, однако, не очень убедило солдата, который без большой охоты полез на обрыв – в лес за дровами.
Бомж не врал – он действительно ел лягушек, правда, не тут, в зоне, а прошлым летом под Минском, когда они вдвоем с товарищем самовольно оккупировали чью-то дачу. Правда, тогда у них была бутылка, с которой всё и всегда вкуснее. Трущ, недавний доцент и бомж, подал пример этой изысканной закуси. Он же сообщил, что где-то под Полоцком местный рыбхоз заключил договор с французской фирмой на поставку таких вот лягушек, и весной их коробами возили в Париж на специально зафрахтованном для этого самолете. Французы неплохо платили валютой, на которую начальник рыбхоза построил коттедж у озера и купил «Пежо». Коттедж, правда, вскоре сгорел, а что стало с «Пежо», доцент не помнил. Может, правда, а может, и разговоры, полагал бомж, но им выбирать не пристало. В самом деле, есть очень хотелось. Как и всегда.
Сдерживая чувство брезгливости, бомж ножиком выпотрошил десяток лягушек, разложил их на траве рядком. Некоторые еще дергали лапками, но большинство лежало спокойно. Солдат приволок охапку сушняка, они раскочегарили яркий костер и, когда раскалились угли, бросили на них плосковатые жабьи тушки. Погодя от углей пошел, в общем, даже приятный запах – лягушки начали жариться.
– Хочешь жить – умей падлу жрать! – щурясь от дыма, изрек бомж. – Девиз советских бомжей.
– А не отравишься? – усомнился солдат.
– Радиация не даст, – заверил бомж. – Она сама кого хошь отравит. – И засмеялся мелко, прерывисто.
Солдат понял шутку, от которой ему не стало веселее. Как и всегда, ощущал себя подавленным, мало склонным к беззаботному общению. Это, наверно, заметил бомж и постарался его утешить.
– Ты это – не кисни! Молодой еще, веселее надо. Молодые неприятности – тьфу, пылинки в жизни. Через полгода и не вспомнишь. Другие накатятся, похлеще прежних.
Он засмеялся собственному остроумию, которое, однако, не мог оценить солдат. Остроумие, как и юмор, теперь его мало трогало, гораздо больше занимали заботы – как жить?
– Тут такое дело, – серьезно заметил бомж. – Еще неизвестно, кому повезет больше – нам в зоне или им там на чистой земле.
– Вряд ли нам, – тихо возразил солдат.
– А вот и не вряд, – приготовился спорить бомж. – Вот посуди. Мы тут сидим на никчемной земле, рядом никаких баз, всё уже вывезли. А там вокруг – база на базе. Ну, сообрази, по кому лупанут в первую очередь? По ним или по нас?
– По всем вместе, – сказал солдат.
– А вот и неправильно. Все-таки ты солдат, да еще дезертир, наверно, слабо в политике петришь. А я кадровый офицер, двадцать лет отгрохал, в том числе шесть – в ракетных войсках стратегического назначения. Понял?
Что было понимать – и дураку ясно. Здесь этих баз столько, что промаха быть не может. Даже теоретически. Да и Чернобыль – не пустырь, там тоже остались реакторы, значит – цель, и вся зона окажется под обстрелом. Но солдат не хотел ни спорить с этим человеком, ни даже обсуждать с ним вполне злободневную проблему, – ему хватало своих проблем.
Они стали есть поджаренных лягушек, выбирая из них тонкие косточки. Лягушки в общем были мелковатой породы, разумеется, оба не наелись, разве что раздразнили свой хронический голод, и бомж объявил:
– Здорово, да мало! Знаешь, давай ты – по дрова, а я опять в болото. Уж я их наловлю...
Так и сделали, – солдат полез на обрыв – в бор за дровами, а бомж, заметно прихрамывая, пошел берегом речки к недалекому болоту.
Солдат ходил долго, забрел далеко. Лес был красив какой-то своеобразной трагической красотой. Сосны с тихим шумом едва шевелили верхушками, в совершенном безветрии стояли под ними березы, словно не понимая, где им пришлось расти. Местами на солнечных полянах высоко вымахала какая-то невиданная трава – вроде ржи с метелками вместо колосьев; никто ее тут не топтал, не косил. Почему-то вовсе не видать было птиц, даже ворон. Однажды высоко над соснами покружил в небе лесной канюк и торопливо улетел куда-то на запад. Что-то ему тут не нравилось. Хотя известно что... Куда же влез он, рядовой ракетного дивизиона, что его тут ждало? – сокрушенно думал солдат.
Конечно, здесь он не один, теперь их двое. Но бомжу что, бомж свое, наверно, отжил, водки попил. Да и женщин познал... А солдат не успел даже кого-нибудь полюбить, только намеревался. В школе с восьмого класса очень нравилась ему одна черненькая веселушка Симакова Тоня. Однажды написал ей записку, что любит, и к началу занятий положил в Тонину парту. Все перемены ни живой ни мертвый следил за выражением ее лица, на котором, однако, не было ничего, кроме обычной ее дурашливости. Потом подкараулил на дороге из туалета и, ничего не говоря, уставился на нее идиотским взглядом. Она вскинула свои черные бровки, бросила «дурак» и побежала в класс. После уроков нашел в глубине ее парты свою непрочитанную записку и разорвал ее в клочья. Так и окончилась, не начавшись, его глупая любовь.
На исходе дня, когда они слегка утолили свой голод и праздно сидели на берегу, бомж спросил:
– Слушай, а чего ты драпанул из армии?
– Было чего, – тихо ответил солдат.
– Что – командиры доняли?
– Доняли...
Он не хотел рассказывать о том, что с ним случилось, – не смел об этом даже думать. Бомж не стал расспрашивать. Все-таки он был человеком, не лишенным деликатности, и предпочел углубиться в свои
