сама знаешь? Намекает на что-то. Гадко мне стало, я возненавидела его, а что делать, не знаю. Но в тот день не послали, меняли дислокацию, обходили по лесам Червень. Незаметно отошла в сторонку, бросила в траву винтовку и – в свою деревню. Недалеко было. А в соседней деревне полицейский гарнизон установился. Что я в партизаны пошла, здесь мало кто знал. Думали: минчанка, ну, может, в Минск и уехала. Да и пропартизанила я, может, месяц, не больше. Пошли с Зоськой сено сушить на болото. Летом оно и неплохо, к тому же ягоды поспели. Как-то под вечер шесть копен нагребли, домой собираемся, вдруг видим, бежит Зоськина мама, говорит: приезжали двое верховых, всюду все перерыли, тебя ищут. Так не возвращайся домой – прячься. Ну, мы с Зоськой и забрались в стожок. Дней пять просидели на том болоте, тетка хлеб с молоком приносила, ягоды собирали. Но пошли дожди, Зоська закапризничала: хочу домой. Ну и пошла, а я еще несколько дней оставалась. Но тоже долго не выдержала, вернулась в деревню, пару дней в овине скрывалась. А тут стали забирать в Германию, и на Зоську выпал наряд. А Зоська не хочет. А отец бегает к старосте, к полицаям, известно, одна доченька, жалко. Как-то поужинали, и дядька говорит: Франя, может, ты бы вместо Зоськи пошла? Все-таки одна, что тебе? Если что случится, никто переживать не будет – сирота. Опять же, поумнее, чем Зоська. Ну что ж, думаю, если нет другого выхода – пойду. Будь что будет. И пошла, за себя или за Зоську – уже не думала. Посадили в телятник и с такими же неудачницами, как я, повезли в Германию. Настрадалась, нагоревалась, пока вот не попала на глаза Курту. Вот ты говоришь: пригожая, да и люди мне о том иногда напоминают. А знаешь ли, сколько раз я проклинала эту свою пригожесть, сколько из-за нее натерпелась! Думала иногда: лучше бы мне родиться уродиной, может, счастливее была бы. Да еще характер такой, доброты и сочувствия хочется.
– Ну какая в войну доброта? Тут озвереть можно, – сказал я.
– И все же еще не вывелась доброта. Вот вспоминаю свою грушевскую хозяйку, да и на Червенщине...
– Ну а тут? В Германии?
– Да и в Германии есть. Чаще среди тех, кто постарше. Кого нацизм не успел развратить.
– А ты сама какая – добрая? – спросил я и притих в ожидании ответа. Это теперь для меня было важно.
– Вряд ли. Только стараюсь быть доброй. Все-таки мы оттуда, где в моде были жестокость, непримиримость. Они крепко сидят в нас внутри. Знаю, плохо это, а что сделаешь? Натура сильнее разума, как говорит доктор Шарф. Вот и к правде себя никак не приучу. Особенно если правда колючая. Чаще удобной правды хочется, как-то приятнее.
– Удобное всегда приятнее. Даже сапоги, которые не жмут, – неуклюже сострил я.
– Главное, в удобную ложь всегда легко верится. Она сама на душу ложится. Вот ты сказал: красивая, и я уже растаяла. Уже за одно это готова тебя полюбить.
– Правда?
Эти ее слова были мне приятны, и я готов был ответить ей тем же. Тихонько засмеявшись, Франя прильнула ко мне.
– Но ведь я без всякого умысла. Ты и в самом деле красивая...
– Когда рядом красивее нет, – игриво закончила она.
– А еще и умненькая.
– Какой уж там ум! Говорят, что несчастная девушка умной не бывает. Несчастье съедает весь ее ум. Красоту тоже.
– Зачем ей ум, если есть красота? – полушутя сказал я.
– Ум все же относительное понятие, как и многое другое. Я где-то читала, что для того, чтобы поумнеть, надо почувствовать себя глупой. А вообще ум – не самое главное в человеке. Умным может быть и подлец.
– Что же, по-твоему, главное?
– Человечность. То, что от Бога, а не от дьявола. Или от обезьяны, как дарвинисты утверждают. Все- таки у нас мало божественного. Или еще не приобрели, или растеряли. Когда отделили народ от Бога.
– А у немцев больше божественного?
– Знаешь – больше. Несмотря на их нынешнюю жестокость. Все-таки они дольше под Богом жили. Опять-таки, они Бога искали. Протестанты, например. Бог был им нужен. А мы своего забросили да так и не нашли.
– Пусть они и с Богом. А мы все равно их победили.
– Победить, наверно, возможно, – не сразу, подумав, ответила Франя. – Но вот как жить без Бога? Ни один народ не живет без Бога. Наверно, это невозможно. Без Бога он сам себя съест.
– Мы же вот живем без Бога, и – ничего. Не слопали друг дружку.
Франя на минуту примолкла, что-то обдумывая или, может, не решаясь мне возразить. А потом притихшим голосом скороговоркой ответила:
– Знаешь, довольно успешно ели. Классовая борьба – разве не самоедство? Хотя нас спасает то, что нас много. Не так скоро всех можно съесть.
Я не возражал, внутренне я начинал с ней соглашаться. Я уже почувствовал, что ее знания глубже моих, что она больше размышляет о жизни. Наверно, так же не остались без ее внимания профессорские книги в старинных переплетах, которые я видел в вестибюле. Не очень приятно было мне признавать ее превосходство над собой, но оно было очевидно. Прежде я полагал, что кое-что смыслю в жизни, неплохо учился в школе, прочитал какое-то количество умных книг. Читал и на фронте. В разговорах среди друзей- ровесников, кажется, слыл неглупым парнем. Правда, кто были эти друзья и о чем были наши разговоры? В большинстве это были такие же Ваньки-взводные, вчерашние школьники, окончившие ускоренный курс военных училищ и в свои девятнадцать лет брошенные в мясорубку войны. И наши разговоры не выходили за пределы нашего военного опыта, в общем далекого от обычной человеческой жизни. О жизни вообще мы почти не разговаривали – ее у нас, по существу, не было. Не было в нашем коротеньком прошлом, очень смутно просматривалась она в нашем послевоенном будущем. Порой было невероятно трудно дожить до вечера, где уж там рассчитывать на будущее и рассуждать о доброте, мудрости и Боге. Чтобы рассуждать о Боге, следовало, наверно, кое-что о нем знать. Но что мы знали о нем, кроме того, что Бога нет? Франя же здесь, похоже, оказалась в ином положении и обретала новые, может, неожиданные истины, с которыми ей легче было выжить. И правильно, думал я. Все-таки женщины устроены иначе, чем мужчины, по-иному относятся к жизни, – возможно, оттого, что рождаются не для войны.
Конечно, рассказанное Франей впечатляло не только житейской мудростью, но и некоторыми фактами из ее невеселого прошлого. Малоприятными для меня казались ее партизанские будни в отряде особого назначения и ее уход из него. Но чувствовал я, что так откровенно может поведать о себе лишь честная, доверчивая натура. И я не осуждал ее. Я уже знал, какие хамы и жлобы встречаются среди нашего брата военного, имел представление о начальниках, которые не прочь повоевать чужими руками. За счет чужих жизней. В партизанах, наверное, тем более. Некоторые из бывших партизан рассказывали, что в тылу врага – вообще рай для таких: делай что хочешь, по радио вешай лапшу на уши начальству – пусть приедет, проверит. Впрочем, и начальство в Москве заинтересовано, чтобы эта лапша была подлиннее – для отчетности и в интересах пропаганды. Вот и совершали подвиги такие, как Франя, девчонки, которых по одной и десятками бросали в ненасытную пасть войны. Новых всегда хватало – они любили родину и летели на войну, словно мотыльки на огонь.
– Знаешь, я никогда особенно не стремилась к Богу, – сказала Франя. – Росла, как все – атеисткой. Пока тут, в Германии, не попала на мессу. Как услышала орган, «Аве Марию», так все во мне перевернулось. И я поняла: Бог есть. Его просто не может не быть. Иначе зачем тогда мы? Потом я прочитала святое Евангелие...
Что ж, может, и правильно, думал я. Жаль, что все это обошло меня стороной, но теперь появится возможность, все-таки, наверно, останусь жив. Молча я обнял девушку, и она не отстранилась. Кажется, она уже доверилась мне, хотя что-то еще не до конца преодоленное сдерживало ее ответить на мои настойчивые ласки. Наконец несмело, с деликатной сдержанностью Франя поцеловала меня и замерла. Я замер тоже.
Это был первый в моей жизни поцелуй девушки, прежде ни одна из них еще не целовала меня. Кажется, он явился знаком готовности полюбить, и это воодушевляло мою любовь тоже. Я почти захмелел – даже больше, чем от профессорского коньяка. Я уже любил ее и был благодарен судьбе, сведшей меня с этой
