– Давай!
Действительно, ведь победа. Самая большая победа в самой большой войне. Давай, Медведь, выпьем. За тех, кто уже никогда не выпьет...
И я выпил – пожалуй, впервые со своим подчиненным, командиром орудия. Вообще-то у нас не было принято пить с подчиненными. Если и пили, то обычно равные с равными: взводные – со взводными, комбаты – с комбатами. Но тут такое событие – конец войны. А мы с Медведевым больше четырех месяцев каждый день и каждую ночь вместе. В одном окопчике и возле одного орудия. А вот из одной фляги выпивать не приходилось.
– Все-таки могли в одной яме лежать, – сказал Медведев, держа в поднятой руке флягу и вроде не решаясь отпить.
– Под Шимонторнией?
– Под Шимонторнией, да. Там я уже не надеялся...
Там я не надеялся тоже. Во время весеннего прорыва немецких танков наше орудие отрезали от остальных, мы сутки просидели в кукурузе, не имея шансов из нее выбраться. Впереди на высоте были немцы, сзади на дороге – немецкие танки, наш «Студебеккер» утром сгорел на переправе, и мы приуныли. Однако Медведев нашелся: как стемнеет, надо кого-то послать в пехоту, чтобы дали человек пять, попытаемся выкатить пушку. Так и сделали. Послали Степанова, который в то время еще не был наводчиком, тот пролез между немецкими танками и привел четырех пехотинцев. Под утро в туманце кое-как выбрались с орудием из кукурузы и вышли к своим. Никого не потеряв. Хотя и намучились, не дай бог!
К нашей веселой компании присоединился и Степанов – сильный, не очень молодой младший сержант с орденом Славы на замызганной, без карманов гимнастерке – за тот его мартовский подвиг. Слез с машины Кононок. На этой ярмарке веселья, похоже, он единственный выглядел малорадостным – даже привычная усмешка сошла с его застенчивого лица. И я его понимал: кончилась война, а у парня – ни одной медальки. Комбат сказал: не заслужил. Провоевал всю зиму, как и все, страдал под огнем, но вот – не заслужил. А все потому, что молод и скромен. Хотя чего горевать – остался жив, не это ли наилучшая из солдатских наград?
Вокруг все гудело, копошилось и пело. Солдаты нашей и других батарей перемешались с американскими, которых уже принимали как братьев – с ними обнимались и пили. Всех охватило праздничное чувство победы. Где-то вдали горланили «Катюшу», а неподалеку зазвучала новая песня, которую начал красивый баритон батарейного запевалы:
– Лешка, брательник, я тебя люблю...
– Сержант, давай поцелуемся. Все-таки падла ты, хоть и герой!
– Лейтенант, не обижайся, если что, – говорил мне Медведев.
Его, похоже, не брал алкоголь, выглядел он трезвым и тихим голосом говорил мне:
– Замирятся, приезжай в гости. Вместе с семьей. Или один. Я же возле Тёлецкого озера живу...
Это я знал. За зиму и весну вдоволь наслушался о его озере, полном рыбных чудес и неземной красоты. Но сержант и сейчас не мог сдержаться, чтобы не напомнить об этом.
– Это не озеро – чудо. Первое место занимает по красоте.
– Может, и приеду, – сказал я неуверенно.
– А чего? Молодой, жениться пора. А у меня, гляди, и невеста готовая. Тоська моя как раз на подходе.
Я знал и о его Тоське. Медведев был вдвое старше меня, имел взрослую дочь и сына-пулеметчика, погибшего под Сталинградом. Осталась дочь, которую он и старался достойно устроить в жизни. Но вряд ли я годился в женихи к алтайским невестам.
Сзади между мной и Медведевым протиснулся санинструктор Петрушин – в надетой звездочкой назад пилотке, с раскрасневшимся лицом – видно, этот уже напробовался не только американского рома.
– Чур, Медведь, не просватай дочь – мне обещал.
Медведев лишь поморщился, хотя бесцеремонность санинструктора выводила его из себя.
– Слишком многого хочешь! – негромко бросил он и протянул мне флягу. – Выпьем, лейтенант...
Кажется, я выпил еще с Медведевым, а потом и с застенчивым Кононком и в конце концов с Петрушиным. Я уже не серчал на санинструктора, тем более что и он не серчал на меня, сам в том мне признался в божественную минуту откровенности. Похоже, потом мы даже обнимались с ним, и он все похвалялся, как его обожают офицеры, – сам начальник санслужбы здоровается с ним за руку. Уже совсем пьяным взглядом я заметил впереди покачивающуюся тень майора-пропагандиста – вроде рядом с комбатом или еще с кем, кого я уже не узнавал. Медленно, но верно я отключался, привалившись к крылу «Студебеккера». Какое-то время еще различал многоголосый говор вокруг, песни и смех. Слышал, как некоторые плакали пьяными слезами, – наверно, было отчего. Пока разворошенное воинство не сморил пьяный сон.
Как я уснул, не заметил, но проснулся вдруг на рассвете. Машинально нащупал возле головы огромное колесо «Студебеккера» и, ухватившись за него, сел.
На всей луговине стояли вразброс наши «Студебеккеры», никто их так и не выровнял, – как вчера поставили, так и остались. Между ними, под станинами пушек, на истоптанной молодой траве, в кузовах и раскрытых кабинах лежали, спали, храпели солдаты – советские вместе с американскими – кто где и кто как. Рядом со мной распластался вчерашний белозубый негр, который выпрашивал у меня орден. Привалясь к его ногам, лежал кто-то из наших, под ним, вдавленный в землю, валялся старый карабин. Кобура у американца была расстегнута и пуста, наверно, кому-то уже подарил свой «кольт». Или обменял на этот вот ржавый карабин. И я с усилием поднялся на ноги. Болела голова, непривычная тяжесть ощущалась во всем теле. Однако новое намерение уже завладело мной. Примерно я помнил, с какой стороны мы приехали сюда, и неуверенным шагом побрел в том направлении. Обошел «Студебеккеры» своей батареи, нигде не увидел комбата, подумал, что так, может, и лучше. Возле одной машины наткнулся на знакомые сапоги санинструктора Петрушина, который, свесив ноги из раскрытой кабины, сладко спал на мягком сиденье. Наверно, перебрал, недобро подумал я, хотя сам был не в лучшем состоянии.
Сонным переулком, сплошь заставленным переправочными амфибиями, вышел на главную дорогу. В этот рассветный час всюду было тихо и безлюдно, словно наступил конец света. Все спали – в машинах, во дворах и в домах тоже. Отдыхали, отсыпались – после великой страды войны.
Мой сон отлетел без остатка, и я побрел по дороге. То и дело оглядывался в ожидании какой-либо попутки, хотя на дороге пока не появилось ни одной машины. Тем временем совсем рассвело, голубое ясное небо было без единого облачка. Зачинался первый день мира, день Великой Победы. По дороге навстречу появился какой-то автомобиль с двумя офицерами в кабине. За ним через продолжительное время показались еще два приземистых цивильных автомобиля с кузовами, полными освобожденного европейского люда. Этих было слыхать издали, они горланили свои песни, наверно, ехали домой. Я все шагал по дороге, пока городок не остался далеко позади. Дорога ровно бежала вдоль берега довольно широкой реки. На той ее стороне, видно, тоже пролегало шоссе, движение там было оживленнее, чем на этой. Автомобили сновали в обоих направлениях, и я понял, что там американцы. Река стала границей между двумя зонами, как между двумя мирами.
Но что было делать мне? Постепенно я стал приходить в себя после вчерашнего, все яснее понимал авантюрность моего замысла. Так, пешком я не дойду, мы далеко отъехали от нашего последнего рубежа. А если и повезет наконец с машиной, едва ли успею вернуться в срок. Все-таки, как ни крути, я находился в самовольной отлучке, в полку скоро обнаружат мое отсутствие.
Но и возвращаться было нелепо – столько прошел... Наверное, в самом деле, подумал я, если нет другого выхода, на выручку приходит случай. Может, не всегда вовремя, бывает, с немалым опозданием, когда от него мало пользы. Нашего комбата Рукавицына за бои на Днестре представили к званию Героя. Очень хотел комбат получить Золотую Звезду, да не суждено было – погиб под Секешфехерваром. Только похоронили, пришел указ. Но кому он тогда был нужен? Разве для отчетности о количестве награжденных в полку. Невесело размышляя на эту тему, я оглянулся и увидел машину, которая, начав сбавлять ход, вдруг затормозила на обочине. Это был мощный пятитонный «ЗИС», из кабины которого выглянул веселый шофер в новой, необмятой пилотке.
– Что, лейтенант? В тылы? Садись, прокачу!
