Через задний борт я взобрался в кузов, почти весь занятый каким-то старосветским шкафом или буфетом с позолоченными арабесками на застекленных дверцах; возле кабины торчали еще какие-то ящики. Места для пассажира тут, в общем, не было, лишь сзади возле самого борта осталась узкая щель, в которую протиснулись мои ноги. Держаться также было не за что, и я неловко оперся руками на полированный бок шкафа.
– Во, будешь держать, чтоб не сдвинулся. А то стукнется, кому отвечать?
Оказывается, и в день победы не все пили-спали, подумал я. Некоторые занимались делом. Но спасибо, что взялся подвезти – все же лучше, чем топать пешком.
«ЗИС» не быстро катился по хорошей дороге, весенний ветер приятно овевал вспотевшее от ходьбы лицо. Мое желание вот-вот должно было осуществиться, и я почти был доволен. «Полюби меня, солдатик, буду верною женой», – звучало в моей душе, и я уже знал, что люблю ее. И в то же время какое-то неясное беспокойство тревожными токами проникало в мои чувства и все хотелось – скорее! Я боялся опоздать.
– Победа, лейтенант! Гляди-ка, дожили, однако! – донеслось по ветру из кабины, до половины загруженной какими-то свертками.
Пошли машины – легковые, штабные, грузовики. Эти также устремились к победе, на встречу с союзниками. В окнах трофейного автобуса промелькнули веселые девичьи лица и донеслась музыка – там играла гармошка. Наверно, какой-то ансамбль песни и танца, догадался я, – из тех, что вдохновляли нас на победу. Опоздали, однако, на великое свидание, надо было вчера. Но вчера, по всей видимости, они были далеко.
Вчерашних немецких колонн сегодня не было видно, не было даже групп или одиночек, наверно, за ночь всех организованно отправили куда следует. В самом деле, не распускать же их по домам. В знакомом, безлюдном вчера городке вовсю шло оживленное празднество, настоящий уличный фестиваль со множеством людей, и, как я понял, не только австрийцев. Сюда собрались, кажется, со всех окрестностей, из других городков, недалеких горных селений. На площади возле ратуши развевались на ветру разноцветные флаги – французский триколор, английский – в крестообразные полосы и еще незнакомые. Говорливо митинговали иностранцы-рабочие, согнанные Гитлером со всей Европы для работы на военных заводах. Сегодня они свободны и могут отправляться по домам – каждый в своем направлении и под своим флагом. Мне также надо было домой, но, видно, моя очередь еще не настала. Опять же, меня ждала она.
Немного отъехав от людной площади, «ЗИС» круто свернул на широкое подворье и остановился. Веселый шофер соскочил на брусчатку.
– Приехали. Тебе куда, лейтенант?
– Мне дальше.
Я озабоченно огляделся по сторонам. Во дворе стояли два «Студебеккера» – пустой и чем-то наполовину загруженный. Но куда они едут? И когда? Спросить было не у кого. Я обошел их с другой стороны и увидел прислоненный к стене велосипед. Желтая, из свежего дерева дверь была закрыта, никто оттуда не выходил. Осторожно взяв велосипед, я развернул его колесом к улице. Никто меня не остановил, не окликнул, и я покатил по асфальту.
Сперва мчался сколько было сил, бешено крутил педали. Потом слегка замедлил темп. Все же за мной, похоже, не гнались, можно было и потише. Встречные автомобили в основном держались своей стороны и мне не мешали. Лишь однажды на повороте едва разминулся с «Доджем», в котором пятеро офицеров с бутылкой встречали победу. Вокруг расстилался живописный ландшафт – горная долина, лесистые склоны гор; кое-где на опушках видны были белые и серые постройки с широкими крышами; улицы придорожных поселений нередко украшали пестрые фасады в средневековом стиле фахверка. Вдали из-за снежных вершин внезапно выкатилось солнце и, как вчера, слепящими лучами ударило в лицо. Солнце с востока. Там была моя родина – без гор и красивых построек, со своей милой для меня, скромной зеленой прелестью. Я жаждал вернуться туда. Конечно, с нею.
Однажды возникнув, мое намерение крепло с каждой минутой. Как его осуществить, было не очень понятно, лишь чувствовал: откладывать нельзя. Да и зачем откладывать? Война ведь окончилась. Враг разбит, и победа за нами. Мне было уже за двадцать, и я встретил свою любовь. Наверно, поздновато для первой любви, но так уж получилось. Прежде не было времени, не подворачивался случай. Как-то в госпитале под Знаменкой приглянулась сестричка Нюра из физкабинета. Раненые разрабатывали у нее недолеченные руки-ноги, крутили «велосипед», сжимали какие-то пружинные рогули. Я посидел с ней на дежурстве, потолковали о том о сем, и она мне показалась очень милой и ласковой. Она и в самом деле была ласковой, но, на беду, не со мной одним. Однажды дала рапиру, чтобы пофехтовать с нею. Фехтовальщик из меня получился неважный, она легко и не раз уколола меня. Но именно с этого фехтования я готов был полюбить ее. Пока не увидел, как она фехтует с раненным в голову капитаном- летчиком. Наверно, капитан оказался ловчее меня во всех отношениях и, уезжая из госпиталя, забрал с собой Нюру. В авиаполк. Я же остался долечивать простреленную на днепровском плацдарме руку. Нюра была спортивная девушка, наверно, в этом все дело.
Я проехал еще один городок в долине – цепочка белых и серых каменных домиков по обе стороны чистенькой, вымощенной брусчаткой улицы. Как и везде, в этот день на балконах и в окнах ветер полоскал белые полотнища; людей, однако, было немного. Во дворах и кое-где на обочинах стояли наши армейские автомобили, возле лениво прохаживались немолодые офицеры – на новом месте устраивались службы тыла. Меня никто не остановил ни разу, не поинтересовался, куда и откуда еду. Что значит – конец войне! Когда она продолжалась – тут, за границей, или на своей земле, – за два-три километра от фронта невозможно было показаться – всюду заслоны, шлагбаумы, контроль и проверка. Даже раненому следовало иметь документ – карточку передового района. Кровавая рана еще ничего не значила. А нынче... Хотя все понятно – война ведь закончилась.
Вот и последний наш фронтовой городок – разбитой окраиной он неожиданно возник из-за поворота. Я переехал линию немецких окопов, потом своих. Знакомая улица, как и вчера, была завалена строительным мусором, уже основательно размельченным на асфальте колесами автомашин; по-прежнему воняло гарью недавних пожарищ. Этому не повезло в самом конце войны, как все же повезло тем, что лежали от него на запад. Судьбы городов напоминают судьбы людей в войну – никто не волен избежать уготованной ему участи. Жаль было этих красивых, благоустроенных городков, не одно столетие пестованных их жителями. Странно, когда шла война, такого чувства не возникало. Что означало – конец войне.
Я приближался к памятному полуразрушенному дому на повороте. Очень хотелось надеяться, что счастье не обманет меня... Вот наконец за речкой – знакомый кубик коттеджа. Сердце мое радостно забилось в груди, и в то же время что-то тревожно толкнуло изнутри. Калитка почему-то оказалась распахнутой. Всегда она была заперта, и я перелезал через нее. Бросив наземь велосипед, я подбежал ко входу. Но двери... Что это? Почему разломан их низ и огненной подпалиной чернеет стена? Еще не понимая, что случилось, я толкнул ногой разломанные половинки дверей и ступил в знакомый полумрак вестибюля.
И сразу увидел ее.
Ее маленькое тело неподвижно распласталось на каменных плитках посередине, там, где вчера стоял столик. Изо всей одежды на ней осталась лишь разодранная на груди кофточка; короткие русые волосы веером разметались вокруг головы, по остренькому подбородку стекла и запеклась тоненькая струйка сукровицы. Широко раскрытые глаза удивленно уставились в темень высокого потолка.
Не ощущая себя, я опустился рядом на корточки, непонимающе уставясь в ее застывшее личико, не зная, что делать – тихо заплакать или возопить от нестерпимого горя. Очень хотелось вопить – горько и безысходно, на весь белый свет. Но что толку с того, кто здесь мог услышать меня, понять страшную несправедливость этой смерти?
Когда немного отлегло, встал и впервые огляделся вокруг. В вестибюле царил погром. Дверцы шкафа были раскрыты, на полу в беспорядке валялись книги, рулоны каких-то бумаг. Легкие стульчики были разбросаны по всему вестибюлю; красивого столика не было видно. Два кожаных кресла, стоявшие возле стены, были сдвинуты со своих мест, из порезанных сидений торчали спирали пружин. Медленно отходя от внезапной прострации, я заглянул в раскрытую дверь кухни, где также все было разбросано, посуда разбита, мебель опрокинута. В следующем, более просторном помещении, наверно, размещалась столовая с длинным столом посредине и темными картинами на стенах. Огромная, украшенная золотой лепкой рама
