Графские развалины

узнавания: рядом с ним лежала Лариса. Такая, какой он запомнил ее в день похорон: закрытые глаза и неподвижное, оледеневшее, ставшее чужим лицо.

Ты все-таки вернулась… – не то сказал, не то подумал Кравцов. – Уходи. Мертвым не место рядом с живыми…

Мертвые губы разошлись в мертвой улыбке. Зубы – белые, мелкие – были испачканы землей.

Я никуда не уходила, Ленчик! Я всегда рядом. Неважно, кем ты меня видишь: этой глуnoй целкой или коровой-Наташкой, полежавшей и под Козырем, и под Сашком, и под Динамитом, а теперь решившей забраться под тебя. Но ты мой. Навсегда мой. Обними меня. Согрей… Хочешь, я возьму в рот? Помнишь, как это бывало?

Ее губы раскрылись еще шире, округлившись буквой «О». Кравцов скорей догадался, чем рассмотрел: на белых острых зубках не земля – спекшаяся, почерневшая кровь. Мертвые веки поднялись – под ними ничего не оказалось, вообще ничего – черные бездонные дыры.

Он глубоко вздохнул – со смесью отвращения и облегчения. И сказал-подумал с холодной усмешкой:

Ты прокололась, тварь. Или ты прокололся, – уж не знаю, какого ты рода и пола… Никогда Лара не назвала бы меня Ленчиком, ни живая, ни мертвая, – она ненавидела это имя еще больше, чем я. Так что ступай назад, под землю, и займись некрофилией с трупами. Порадуйся напоследок. Потому что скоро я тебя оттуда вытащу. И прикончу. Проваливай.

Мертвые губы и мертвые веки вновь плотно сомкнулись. Лицо Ларисы (Аделины? неведомой твари?) застыло. Кравцов осторожно коснулся ее руки: окоченение и трупная стылость… Тварь не ушла. Лишь прекратила бесплодную беседу.

Шальной кураж, с которым он бросал издевательские слова, испарился. Остались брезгливость и омерзение. Он отодвинулся, насколько смог, не вставая с земли, – и почувствовал, как что-то вдавилось в бедро, что-то маленькое и твердое, лежавшее в кармане полуспущенных брюк.

Кравцов сразу понял, что это, и зачем к нему попало, и что с этим надо сделать… Мгновенное озарение не пришло откуда-то извне. Он всего лишь вспомнил похожую ситуацию в одном из своих романов.

Правда, там фигурировал меч… – подумал Кравцов, открывая лезвие маленького перочинного ножичка, через пятнадцать лет нашедшего владельца. Ну да ладно, не в размере клинка дело…

На совесть заточенное лезвие полоснуло по ладони почти без боли. Края ранки разошлись, крови в первые секунды не было, потом порез набух мельчайшими капельками, они увеличивались, сливались…

Красный шарик разбился о мертвые губы, второй, третий, – они шевельнулись и порозовели; глаза открылись, вполне обычные – удивленные и испуганные, и в следующую секунду Кравцов ощутил вкус собственной крови, и почувствовал, что целует живую девушку, и мгновение спустя она ответила, горячо, жадно, страстно, и все, разделявшее их, рухнуло, а все окружавшее их исчезло, во всем мироздании остались лишь двое, неудержимо стремящиеся друг к другу… Он вошел в нее, и почувствовал упругую жаркую преграду, на миг остановившую его движение, влажно стиснувшую, и сокрушил ее одним ударом – возможно, излишне сильным и резким, словно направленным в невидимого врага; она не сдержала крик и содрогнулась всем телом, и голая, мягкая, упругая, живая земля, на которой они лежали, пришла в резонанс с судорожным движением Ады – раскачивалась и колебалась сильней, сильней, сильней…

Когда они поднялись на ноги, вокруг росла трава. На небе сияли звезды и месяц. Запах свежей земли исчез – одуряюще пахло июньским цветущим разнотравьем. Неподалеку – рукой подать – высились старые липы кладбища. Наверху, на Поповой горе, виднелся силуэт графских развалин, как будто вырезанный из черной бумаги.

14

– По-моему, это называется амнезия, – сказала Ада. – Я ничего не могу вспомнить…

– С какого момента? – заинтересовался Кравцов. В его памяти вся ночная эпопея стояла зримо и ярко. – Как исчезла тропинка, еще помнишь?

– Да нет, не об этом… – досадливо махнула рукой Ада. – О той бронзовой штуке, подожди… было же у нее специальное название, какой-то греческий термин…

– Пентагонон, – подсказал Кравцов.

– Да-да, точно… Я прочитала кучу книг – старых, порой рукописных, выискивая упоминания: кто, где, когда и для чего использовал такие штуки… А теперь ничего не вспомнить. Остались какие-то смутные обрывки: помню, например, что эту пента… э-э… пентаграмму можно как-то активизировать – или наоборот, дезактивировать – при помощи свечей… Но как именно – хоть убей, не помню…

Кравцов покачал головой. Интересная амнезия… Слово «дезактивировать» Ада вставляет в речь без запинки, а термин «пентагонон» спустя минуту вновь забыла.

Он спросил:

– Может, остались какие-то записи, конспекты? После сегодняшней находки в твоей квартире совсем не хочется разбираться с пентагононом «методом тыка».

Аделина удивилась совершенно искренне:

– Находка? Какая? Мы ведь не заходили… Сразу сюда поехали…

Кравцов только вздохнул. И не стал ничего рассказывать.

Ночь заканчивалась. Светлая полоса на востоке ширилась, набухала. Вот-вот должны были появиться первые лучи солнца. Но здесь, внизу, между стен графских развалин, еще таилась тьма. Никаких следов пентагонона во дворце не обнаружилось. И ничего другого, хоть сколько-нибудь подозрительного, тоже не нашлось. Мирные романтичные руины…

Кравцову хотелось верить, что он ошибся, что проклятая бронзовая штуковина канула навсегда, что все закончилось на Чертовой Плешке и никогда не повторится… Но он не верил. Ничьи бывают лишь в придуманных людьми играх…

Аделина подошла к обрушенной внутренней стене, коснулась ее торцевой части, посмотрела наверх – надписи там были особенно густы. Именно здесь пролегал один из главных маршрутов юных